Имею счастье представить при сем акт за подписанием находившихся при сем бедственном случае генерал-адъютантов и леиб-медиков.
Генерал-адъютант
Дибич.
Таганрог, Ноября, 19 дня 1825 г. № 1».
Тут же находился «Акт о кончине императора Александра» на русском языке и перевод его на французский, где день за днем описывался ход смертельного недуга и момент кончины. Документ скрепляли подписи следующих лиц: двух членов Государственного совета, генерала от инфантерии, генерал-адъютанта, князя Петра Волконского и барона Ивана Дибича, третьего генерал-адъютанта Александра Чернышева, лейб-медиков: баронета Виллье, тайного советника, и Конрада Стофрегена, действительного статского советника.
Два особых письма на французском языке за № 2 и 3 находились при этих официальных актах.
В первом стояло:
«Государь!
Долг мой повелевает мне сообщить Вашему И. Величеству самую раздирающую душу весть.
Недуг Его Величества, нашего Августейшего Государя, об ужасном ходе и усилении которого Ваше Величество могли знать по моим письмам к генералу Куруте, — похитил у Вашего Императорского Величества столь же нежного, как и любимого брата, а у нас — обожаемого повелителя, который дарил счастье и славу.
После письма моего, отправленного вчера генералу Куруте, и без того безнадежное положение августейшего больного стаю ужасно тяжкам, особенно после полуночи, и в 10 часов 50 минут утра Всемогущий призвал его к иной, лучшей жизни, где он вкусит награду за счастье, дарованное миллионам людей!
Ее величество императрица Елизавета имею некоторое утешение в том, что с трогательной преданностью всю себя отдала неусыпной заботе о ее августейшем супруге и вознаграждена была за это нежнейшей признательностью, проявлять которую государь не переставал и в последние предсмертные часы, когда уже лишился слова и только изредка мог раскрывать глаза.
Здоровье ее величества устояло против всех таких жестоких испытаний, и ныне императрица уже выстояла две заупокойные службы при усопшем.
В память обожаемого повелителя, неизменного благодетеля моего, коему я обязан всем, что я представляю из себя, — приношу клятву на верность Вашему Императорскому Величеству. Смею надеяться, что мои личные чувства известны Вашему Величеству так же, как моя преданность и признательность, и хотел бы ныне, когда новый священный долг возложен на меня, — иметь возможность доказать вам, государь, всю мою верность и полное повиновение, с коими имею счастье пребывать, государь,
Вашего Императорского Величества нижайший и верноподданнейший Ив. барон Дибич».
Второе письмо, тоже французское, более пространное, делового рода, касалось порядка печальных церемоний у трупа. Затем Дибич сообщал, что послал генерала Потапова с печальной вестью в Петербург, к императрице-матери.
Писал о бумагах, находящихся при покойном, которые опечатаны до дальнейших распоряжений и прочее.
Ни о каком завещании или предсмертном распоряжении Александра относительно трона ни звука, ни строки.
Пока Константин жадно пробегал глазами по строкам этих писем и актов, боль в затылке росла и стала нестерпимой. Он дочитал последнюю строку, положил листок и сделал движение, чтобы пойти облить голову холодной водой, что иногда помогало, но сразу вспомнил, что не сделал самого главного: не сотворил молитвы за душу усопшего горячо любимого брата…
Едва эта мысль пронизала мозг, жгучая скорбь сразу залила его, слезы потоком хлынули, пока дрожащие губы шептали:
— Упокой, Господи, душу раба Твоего Александра во Царствии Твоем…
И так, закрыв лицо руками, суровый на вид, но чувствительный и склонный к слезам, цесаревич долго стоял и рыдал беззвучно, весь колыхаясь от сдавленных рыданий, как большое, лишенное листвы дерево вздрагивает под напором порывистого зимнего ветра.
В этих слезах получила исход неосознанная до сих пор тревога и мука души, так же как и физическая боль, от которой затылок и темя, казалось, готовы были дать трещину.
Теперь боль значительно ослабела, и, не прибегая к душу, Константин вернулся к столу и позвонил.
— Куруту и Кривцова ко мне!.. Но раньше скажите брату, что я прошу сейчас же пожаловать ко мне… по важному делу.
Камердинер, вошедший на звонок, растерянно поклонился, как будто догадался, какое это дело, и ушел.
Константин снова опустился в кресло у стола, хотел вторично проглядеть бумаги, письма, но слезы сначала затуманили взгляд, а потом снова хлынули потоком.