Сверчка, как его называли в ихнем кружке… Милый Сверчок. Не придется больше слыхать его пламенных речей, вдохновенных стихов и колких куплетов-эпиграмм, не придется видеть сверкающих очей, когда он говорит о родине, о свободе, о мщении тиранам!.. Впрочем, кто знает? Там, за рубежом, еще они могут встретиться… Какое счастье, что его не было с ними в эти страшные минуты… Судьба спасла своего избранника! Не для кровавой жертвы назначен этот необычайно одаренный человек… Правда, и Кюхельбекер сам вдохновляется нередко… Но разве можно сравнить его писанье с чудными строфами этого Сверчка? Хорошо, что он уцелел. Друзья не подведут его. Они дорожат этим гением… сберегут для родины поэта… А он, Кюхельбекер, он тоже постарается недаром прожить на свете… Будет и за рубежом работать для благо родного народа… Он еще молод… Если судьба до сих пор берегла его среди стольких испытаний, его одного из сотен других товарищей и друзей, соратников этого страшного боя, — значит, что-то ждет еще хорошее впереди…
От этих мыслей близорукие глаза засверкали живее, стан выпрямился и бодрее зашагал Кюхельбекер. Уже созвучия стали слагаться в его восторженной голове: не то гимн свободе, не то песнь весны…
— Слепой ты, что ли, человек, что на людей лезешь! — раздался окрик прохожего, на которого в этот миг натолкнулся мечтатель.
Сняв шапку, он стал бормотать извинения, едва удержав привычное «pardon» — готовое слететь с языка. Но прохожий уже удалялся, очевидно, торопясь куда-то и не слушая ничего.
Кюхельбекер огляделся: совсем незнакомая улица и дома окружали его.
Невдалеке желтела караулка и тянулись казарменного вида здания. Там мелькали знакомые ему воротники лейб-гвардии Волынского полка. Перед ним раскинулась небольшая площадь с лавочками, лотками, навесами.
Очевидно, замечтавшись на ходу, он повернул не в свою улицу и теперь надо идти обратно.
Чтобы сообразить, куда теперь двинуться, Кюхельбекер, стоя на углу, оглядывался во все стороны. Спросить кого-нибудь о дороге он не хотел, чтобы ему, в свою очередь, не стали задавать опасных вопросов, на которые не сумеет он даже и ответить, как совершенно чужой в городе человек.
Заметив, что главным образом люди идут в одну сторону, должно быть, по направлению к Варшаве, Кюхельбекер решил двинуться за всеми. От моста он легко найдет дорогу и к тому дому, где приютили.
Он не ошибся: очень скоро перед ним открылась широкая прямая улица, ведущая к реке, к мосту, соединяющему предместье с городом. Постояв, поглядев, Кюхельбекер повернул обратно и двинулся по настоящему пути, но чуть не столкнулся с коренастым молодцеватым унтер-офицером волынцем, шедшим ему навстречу в сопровождении солдата, у которого была большая корзина в руках.
Этот унтер-офицер еще на площади перед казармами заметил Кюхельбекера, стоящего на углу и растерянно кидающего во все стороны близорукие взгляды.
Странная фигура земляка, который по одежде сразу выделялся из окружающей его толпы обывателей-варшавян, сначала просто заинтересовала волынца. Но вдруг маленькие, колкие глазки на калмыцком, скуластом, но смышленом лице загорелись. По чертам промелькнуло такое выражение, как будто волынец увидал доброго приятеля.
Когда Кюхельбекер двинулся вперед, волынец пошел за ним, весь как-то подобравшись, насторожась, как это делает хорошая легавая ищейка, близко почуявшая дичь.
— Винов… Не взыщи, служба! — давая дорогу волынцу и торопясь пройти мимо, проговорил Кюхельбекер.
— Ничего, ничего, землячок… Нам по дороге! — вдруг тоже повернув, ответил бравый волынец, словно сверля взорами лицо «земляку». — Ты, видно, с пути сбился? Я видел давеча, огляделся кругом? Куда идешь, земляк? За каким делом? Чей ты будешь сам?
Быстрота и настойчивость вопросов, непрошеное сотоварищество в пути, а главное, эти колючие взоры бравого волынца кинули в холод Кюхельбекера. Но он постарался подавить непрошеное ощущение робости и заученным тоном отвечал:
— Крепостной я человек барона Моренгеймова… Иваном звать меня, Алексеевым. А ты кто будешь, земляк?