— Грязноваты на вид. Хотя добротно сделано. Латекс? — спрашивает женщина мужа.
— Скорее такая вещь, которую америкосы использовали для всяких имитаций. Резина.
Светлана прямо с ходу подхватывает:
Молодые супруги не обращают внимания на искажение текстового канона, их куда больше радует, что стихи, которым их девочку выучил логопед, прямо отлетают от зубок.
Правда, отец смеется:
— Этот мужик явно не знал, что в бензине его Зина растворится на хрен.
— Кон, перестань. Светка огорчится.
Дома девочка с торжеством размещает маленькие подобия родителей посреди кукольной комнаты, не розовой, как принято в мире Барби, а коричнево-красной: натуральное дерево и стекло, немного поблекшие, во весь пол — кусочек ярко-бордового ковролина. Ковролин она стащила от ремонта — совсем чуточку, и то мама ругала: всю полосу изгадила. Зато мебель антикватная… Старая, еще от маминого дедушки, которого куда-то сослали. Пришлось собирать и клеить. Не так трудно: руки у Светы умнее головки.
Следующее утро — воскресное, и она снова тащит родителей к собору. На сей раз нищих особенно много, все они получают от девочки по мелкой монетке. Внутрь собора, тем более в ризницу, где обычно собирается небольшая группа детей, родители не заходят: день хорош, можно пока прогуляться.
Под сводом портала Света, подражая взрослым, преклоняет коленку, крестится открытой ладонью, чтобы не зажимать Бога в щепоти, по дороге косится в угол, где продают свечи. Ей давно хочется купить вон эти: грубоватые, вылепленные вручную. На них как будто пальцы отпечатаны. Стиль, сказала бы мама. Гламур.
Она хочет уже зайти в комнату, но дорогу ей перегораживает отец Стефан, викарий, детский учитель, а по совместительству еще и органист — пока не найдут уж действительно хорошего. Он до неприличия молод, длинен, глаза юморные, тонзуру — это бритая лысинка такая, объясняет себе дитя, — прикрывает шапочка, тощую фигуру — черная сутана.
— Свет мой ненаглядный, ты что пришла — спутала, верно? Не будет уроков, все, кроме меня, ушли в поход. В паломничество.
Она чуть не плачет.
— Ничего, зато я тебе орган как следует покажу.
Стефан уже говорил ученикам, что стены таких старых соборов — это и есть основное органное тело. В них еще во время возведения замуровали звучные трубы, поющие как ветер, и гром, и море, и человеческий голос. Та серебряная Панова свирель, что на фасаде, — сплошная декорация. Обманка, называет это отец Стефан.
Священник садится за пульт, девочка мигом прилаживается лезть к нему на колени, но он ее отстраняет:
— Постой лучше рядом, крупна стала больно. Мешаться будешь.
Его руки простерты над пультом, как крылья. Наступает Музыка. Эту музыку слушает девочка, ей внимают стены здания: так же точно, как в былые времена — музыке и скрежету войны.
— Красиво? Хорошо?
— Ага. Внутри меня. Снаружи — тоже она. Я — музыка. Собор — тоже. Это кто — Бух?
— Нет, это Бах. Иоганн-Себастьян Бах.
— Бух! Бах! Тарарах!
— Какое у тебя «Р» сегодня красивое. Ты растешь прямо на глазах.
Света прислоняет к ним ладошки:
— Так?
— Не так. Просто быстро. Очень. Вот погоди, разрешат твои папа с мамой, я тебя еще и музыке поучу. Слух у тебя превыше всех похвал, только что телу немного подрасти надо. Орган — не пианино: там регистры всякие и еще ногой меха качать.
— Когда подрасту, он меня послушается?
— Когда ты станешь большой, тебе впору будет со всем миром совладать, музыкантша ты моя. Если удержишься от грехов.
— Тогда дай я тебе их скажу. Мне уже три года как семь, а для тебя я будто вчера родилась.
— Ничего подобного. И не спеши. Раз я говорю рано, значит, так и есть.
— У-у, снова то же…. А когда я еще подрасту, ты мои сегодняшние грехи тоже слушать будешь?
— Да какие там у тебя грехи — не больше воробышка в луже!