Никита поднял вверх маленький круглый щит с изображением улыбающегося солнца и развернул коня, напоследок попытавшись заставить его прогарцевать. Горошек то ли не смог, то ли не захотел. Никита по глупости признался конюху, что коня придётся оставить. Вряд ли на обратном пути кощеева сестра расстанется с подарком — если будет обратный путь. Поэтому конюх резонно заключил, что племенных коней для такого дела жалко, и выделил царскому сыну Горошка — серого в яблоках молодого жеребца.
— С придурью, — отрезал немногословный конюх, передавая поводья, и Никита усомнился, о коне ли это он.
Никита позволил Горошку самому выбирать темп. К его радости, конь скакал ровно, и юноша любовался знакомыми полями, где ровные ряды зелёной ещё пшеницы клонились по ветру; сочной травой лугов, которую топтали пятнистые коровы; речушкой, искрящейся от солнечных лучей; наслаждался летним ветерком, который нёс сложные запахи. От деревушек тянуло костром и свежим хлебом, от леса — влажной почвой, а от дороги под копытами — пылью.
И вдруг всё это разнообразие стало досаждать, давить на голову. Даже звуки, и те показались слишком сложными — птицы поют, грачи орут, пастушок в поле насвистывает, мушки гудят, копыта… Цок-цок, цок-цок… Никита сжал ногами лошадиные бока, и Горошек понял, помчался так, что только ветер в ушах свистит!
Только лишь завидев иву, Никита натянул поводья. Сразу приближаться не стал — спрыгнул с коня, подвёл к реке напоить и напился сам. Рёбра как будто сузились, дышать стало тяжко. Кожаный пояс стиснул живот, а рубашка такой тяжёлой показалась, словно бы не из льна соткана, а из железа сплавлена. А это он ещё кольчугу решил пока не надевать!
Карп проплыл, алой чешуёй блеснул, и Никита, сам не зная почему, посчитал это хорошим знаком. Не дав Горошку пощипать траву, Никита потянул его за поводья к иве. Ноги едва шли, словно мышцы разом превратились в кисель.
«Ну что ты, Никитка, на днях тут сидел и ничего не боялся! — думал юноша. — Это даже не царство кощеево, это знакомая ива, речка почти что родная. Карп вон, и тот вроде как подмигнул… Всё получится!»
Ива гладила речную гладь ветвями, а капельки воды подпрыгивали, как будто хотели достать и верхние листочки. Никита отпустил поводья, достал из заплечного мешка тканевую сумку, а из неё — горецвет. Свежий, ничуть не смятый — наоборот, распустился. Покуда есть в мире горе, пока льются слёзы — не завянет горецвет. Белые цветы — плохой знак, так говорят? Но горецвет только следует за бедой, обращая слёзы в прекрасные бутоны, которые распускаются на глазах, растопыривая лепестки-лезвия.
— Ах ты злодей! — Никита сунул порезанный палец в рот. Красное пятно быстро впиталось в лепесток и окрасило его в неприятно-розовый цвет.
Никита обошёл иву, уклоняясь от игривых веток, норовивших оставить листья в его кудрях.
Откуда солнце каждый день бежит — так странно Ульяна сказала. Ведь говорят: солнце встаёт, восходит, поднимается, рождается. Бежит… Сбегает. Должно быть, от Кощея подальше.
Ещё не поздно передумать, уйти… Никогда не возвращаться во дворец. Кто знает, вдруг Никита так бы и поступил, только чтобы жить свободной жизнью, рыбачить, грибы да ягоды собирать, птиц вольных слушать… Всё бы бросил, всё забыл — и материнские глаза, то ледяные, то тёплые, как летнее небо; и поучения отца на рыбалке; и дружеские перепалки с братьями… Но теперь, после того, как Ульяна приходила, нельзя. Как теперь не вызволить Варвару!
Никита встал лицом к востоку и спиной к стволу. Постойте-ка, а вдруг наоборот! Он развернулся к стволу, потом опять от него. Горошек зафыркал, заржал.
— Ты ещё надо мной потешаться будешь! — прикрикнул Никита и решилостаться спиной к иве. Вдруг всё затихло — и ветерок, и птицы. Горошек поднял голову от сочной травы и смотрел на Никиту карим глазом из-под густых ресниц.
Страшно. Никита никогда не видел настоящего колдовства. Ульянин платочек не в счёт. А уж тем более самому!.. Ветер толкнул ветку Никите в спину, и само получилось, что юноша встал на одно колено и прошептал горецвету, сжатому в кулаке:
— Покажи путь в Кощеево царство! Покажи, куда Варвара ушла!
Ладонь обожгло холодом, Никита охнул и разжал пальцы. Не было больше цветка — с ладони текло белоснежное молоко, и Никита готов был поклясться, что на вкус оно солёное, как кровь. С каждой упавшей каплей из земли стремительно вырывалась стрелка, тянулась к солнцу, как будто хотела высосать и его тепло. Стрелки вытягивались выше травы, набухали и лопались, обнажая белые лезвия. Распускались всё новые и новые горецветы, образуя дорогу, а первые таяли…