«Спокойно, — повторяю про себя. — Спокойно». И скрепя сердце наблюдаю, как прилизанные волосы и коренастая фигура Сильвио Ди Гримальдо безнаказанно проплывают мимо. Оказывается, дуче сантиметров на семь ниже меня. Занятное открытие. Вижу, как распахивается тяжёлая дверь лимузина. Как она закрывается. Её триплекс бронебойная винтовочная пуля не пробьёт и в упор, даже пытаться не стоит.
— ...Это один-семь, мы выдвигаемся, приём, — настроенная на полицейскую частоту рация оживает в машине у меня за спиной. Рация хрипит, выгоняя из меня малышку Гриз Тиль: — Приём?
— Империале перекрыта до пересечения с Маркони, приём, — отвечает кто-то.
Полицейские растаскивают металлические заборчики, чтобы кортеж мог проехать сквозь образовавшуюся брешь. Аттила пристраивается к чёрной «Альфа-Ромео», следующей за диктаторским лимузином.
— Виа Империале, Пьяцца Империале, — фыркает он, раздражённо взмахивая рукой. — Никакого императора давно нет, а улицы и площади до сих пор не переименовали… Нет, мне это не нравится.
А рация говорит:
— ...Это девять-пять, Виале Европа перекрыта, приём.
— Устаревшие названия? — спрашиваю.
— ...Виале Азия перекрыта, приём, — отчитывается человек из рации.
— Нет, — Аттила покачивает заросшей головой. — Смерти Хорнига и Ланди. Чем больше я думаю над этим дерьмом, тем больше оно мне не нравится. Видела Доминику Монтеллу, ту актриску с Капитолийского холма?
Один вопрос лучше другого. Небрежно пожимаю плечами:
— Актриска как актриска. Ничего особенного.
Аттила складывает губы в ниточку и сутулится, сосредоточенно вглядываясь в габаритные огни машины впереди. А потом резко начинает говорить по-мадьярски. И я не без страха осознаю, что не понимаю ни слова. Говорила ли на нём Дора Мейер?
— Извини, — Аттила снова переходит на итальянский. — Я помню, что ты просила не говорить по-мадьярски. Просто сраная комета бесит.
Над проезжей частью нависают хвойные шляпы пиний и фонарные столбы. Если поднять глаза чуть выше, до люка, можно увидеть хвостатый файербол, будто зависший на небосводе. Теперь комету видно даже днём.
— …Шесть-шесть, Тре Фонтане перекрыта, приём? — вспыхивает рация. — Доложи, приём.
И Аттила выдаёт:
— Эти двое — Миника и Марио — они британские шпионы. На полном серьёзе. Готов поспорить. Суки. Что ты знаешь о Марафаха-шесть?
— ...Доложи, приём, — допытывается рация.
Я чуть не подпрыгиваю на месте.
— Знаю, что она существует, — говорю осторожно. — Аттила, тебе пора отдохнуть.
— Да… Да, ты права, наверное, — неожиданно легко соглашается он. — Пора отдохнуть... Хочу съездить к матушке в Арад. На Новый год. Ты... не составишь мне компанию? — Его чёлка и рубцы от прыщей смотрят в мою сторону смущённо и заискивающе. — Зимой в Трансильвании очень красиво.
Дора Мейер уже никому не составит компанию. Вслух говорю:
— Почему бы и нет. Составлю, уговорил.
Аттила радостно улыбается.
— Спасибо... Спасибо, ты не представляешь, как я рад... О, мы приехали.
Обелиск Европейского Единства остаётся позади. Пустынная Виа Империале тоже. Под звуки военного оркестра кортеж подкатывает к новому зданию Сената, и я ощущаю ком в горле. Чувствую себя маленькой Гриз Тиль, которая снова смотрит выпуск новостей Би-Би-Си. Семь лет назад из этих самых окон вырывались языки пламени. Мимо этих белых стен солдаты конвоировали арестованных членов правительства императора Мануила. Здесь погиб папа.
В мартовские иды восемьдесят восьмого папа впервые привёл меня на заседание Сената. В тот день император Мануил Комнин выступал с ежегодным посланием, а наша семья оккупировала кусочек галереи для прессы — я, Райк и мама с годовалым Акселем на руках. Я до сих пор помню солнечный свет, падающий в зал через верхние окна. Толпу сенаторов со всех областей необъятной империи — от Нижней Германии и Галисии до Сирии и Сомали. Помню трибуну, возвышавшуюся на фоне длинного резного панно с античными героями и красно-жёлтых флагов с двуглавыми орлами. Помню сине-чёрный костюм от Версаче, в который был одет император, его седеющую бороду и выбритую под ноль макушку. Райк сказала, что это классический приём облысевших мужчин — компенсировать потерянную шевелюру волосами на лице. Зато содержание императорской речи не помню совсем.