И вот теперь я стою почти на том же самом месте, вцепившись в те же самые лакированные перила пресс-ложи. Среди кучи людей и в то же время совсем одна. Без мамы, Райк и Акселя.
Рядом со мной телевизионщики разместили громоздкие камеры, а внизу, среди рядов кресел, бурлит чиновничье море. Я вижу Энцо Д'Альпино в парадном мундире легата пропретора и чёрном танкистском берете. Вижу Франческу Ди Гримальдо, которая ему улыбается. Узнаю ботанские очки Макса Карони, губернатора Гельвеции. Ивонн Ферчар, беседующую с маршалом Гуццони. Фуражка-авианосец и традиционные тёмные очки делают его похожим на президента банановой республики. Конрада Хорнига на инвалидном кресле с моторчиком. Сотни их, фашистов и приспособленцев.
Трибуна, где вот-вот должен появиться дуче, теперь драпирована флагом со строенными фасциями. До неё метров пятьдесят или чуть больше, и я почти уверена, что на такой дистанции смогу поразить цель даже из пистолета. Недостаток всё тот же: шансы уйти отсюда живой близки к нулевым.
Громкие аплодисменты раздаются сразу, стоит только Сильвио Ди Гримальдо материализоваться из неприметного прохода сбоку. Они не стихают на протяжении всего времени, пока он поднимается на трибуну. Диктатор останавливается рядом с удерживающим Библию папой римским. Кладёт на священное писание левую ладонь, а правую поднимает на уровень уха. И зал смолкает, как по команде.
— Я, Сильвио Ди Гримальдо, торжественно клянусь использовать возложенные на меня полномочия во благо и процветание Римской Республики, защищать родину и нацию. И да поможет мне в этом бог.
Семь лет назад фашисты устроили государственный переворот. Они отняли семью и родину у Гриз Тиль. Мои кулаки сжимаются, а диктатор ждёт окончания новой волны рукоплесканий. Он начинает инаугурационную речь, едва стихают овации.
— ...Мы, граждане Рима, вступаем в эпоху великих усилий по возрождению родины. Враг рядом. Враг не дремлет. Долгие десятилетия нашим государством управляли люди, не желавшие видеть Рим и Европу гордыми, сильными и независимыми... — Пауза. — Но теперь всё изменилось. Вместе мы восстановим наше величие. Вместе мы сделаем Европу снова великой...
Камеры нацелены на трибуну. Миллионы телезрителей прильнули к экранам. Британские и скандинавские аналитики тоже не спят.
Ди Гримальдо — враг Европы. Все его слова так отвратительно лживы, что мне хочется выстрелить прямо сейчас. «Спокойно, Гриз», — повторяю про себя, закрыв глаза. А голос диктатора гремит в темноте, заглушая все прочие звуки:
— ...Краеугольным камнем нашей политики будет верность родине. Когда Европа едина, её не остановить. Новое тысячелетие скоро раскроет перед нами врата. И это будет наше тысячелетие, тысячелетие Рима...
Лжец. Новое тысячелетие не будет, не может, не должно принадлежать Ди Гримальдо и ему подобным.
Итальянцы мы, кельты или греки, во всех нас бурлит одна кровь, кровь детей великой европейской цивилизации. И все дети Римской Республики, рождены ли они в заснеженных лесах Германии, городских джунглях Константинополя или безводных пустынях Иудеи, смотрят вверх на одно звёздное небо и загадывают одно желание: «Я хочу увидеть Рим снова великим! Хочу видеть Европу снова великой». Да, мы сделаем это...
Лжец, лжец. Родина Гриз Тиль уже была великой, это Ди Гримальдо всё разрушил.
— ...Да благословит господь наш великий поход. Да хранит он Рим!
Дуче уже ушёл, а я продолжаю сжимать перила окаменевшими пальцами, безразлично пялясь на разноцветную шумную толпу. Минуту, две или десять, пока чей-то голос не зовёт:
— Дора!
Чёлка Аттилы Орбана направлена точно на меня.
— О чём ты задумалась? — Подойдя ближе, он подносит подбородок к моему уху и шепчет так, чтобы не слышали журналисты: — Возле Капитолийского холма обнаружили бомбу, полиция сейчас занимается этим. Мы тут обсудим изменение маршрута, а ты пока иди и доложи дуче. — Поясняет: — Он в кабинете консула.
«Иди и доложи дуче». Сотрудница британской разведки должна пойти к диктатору Рима. Быть может, сама Морриган услышала меня и подталкивает к пункту назначения. Изо всех сил стараясь не выдать нахлынувшего волнения, отвечаю:
— Ага, конечно. Иду.
Перед той первой поездкой в Рим папа спросил: «Оказавшись перед императором, что ты ему скажешь?». Тогда мне не довелось встретиться с императором, однако теперь папин вопрос актуален вновь. Оказавшись перед дуче, что я ему скажу?
Маленькое мстительное чудовище ожидало встречи семь лет, и сейчас, когда момент истины грозит вот-вот настать, все отрепетированные фразы, даже самые дурацкие, куда-то разом запропастились. Испарились. Выветрились. Пропали из головы, словно неизвестный злоумышленник взял и высосал их через трубочку.