Первый опыт сотрудничества с французами оставил горький осадок. После неудачи на Ньюпорте около пяти тысяч ополченцев, обозлившись на союзников, разошлись по домам. Происходили стычки между американскими и французскими солдатами. Стороны обменивались острыми упреками. Вашингтон как мог сохранял дипломатическую выдержку, но в частном письме воскликнул: «От всего сердца хотел бы, чтобы у нас не было ни одного иностранного офицера, за исключением маркиза Лафайета!» Но даже пылкий маркиз терял терпение, на оскорбления своих соотечественников он отвечал колкостями, а Вашингтону пожаловался: «Я чувствую себя больше на войне в американских линиях, чем при приближении к английским линиям у Ньюпорта».
Трения трениями, а война продолжалась, и требовалось вынести безотлагательное решение, что предпринять на границе, где индейские племена, подстрекаемые англичанами, сделали жизнь совершенно нетерпимой. Радикальным решением было бы массированное вторжение в Канаду, овладение провинцией и ликвидация осиных гнезд, откуда совершались набеги. Лафайет был всецело «за» и составил подробный план — двенадцатитысячная армия захватит Детройт, Ниагару, Монреаль и т. д., а французский флот, поднявшись по реке Св. Лаврентия, поддержит ее. Лафайет считал, что, если вторжение возглавят французские офицеры, это поднимет местное население против англичан, и успех предприятия обеспечен. Себя он уже видел командующим победоносной армией.
Не согласовав план с Вашингтоном, он поспешил в Филадельфию, где очаровал конгресс блистательными перспективами нанесения смертельного удара врагу в Северной Америке. Политики пришли в восторг и высказались за операцию. Когда Лафайет явился к Вашингтону, главнокомандующий выслушал его внешне благожелательно. Но внутренне он пришел в ужас, особенно узнав, что конгресс считает необходимым обратиться в Версаль за помощью для овладения Канадой. В официальном письме конгрессу Вашингтон высказался против операции по чисто военным причинам. В конфиденциальном письме президенту конгресса Лоренсу он прибег к совершенно иной аргументации: «По мере того как маркиз развивал свой прожект, мне представилось, что идея была только его, но вовсе не невероятно, что она зародилась у французского кабинета и искусно замаскирована, чтобы ее легче приняли. Думаю, что на лицах некоторых в этой связи я читаю больше, чем незаинтересованное рвение. Надеюсь, что я ошибаюсь».
Идея действительно принадлежала только Лафайету, но подозрительный Вашингтон не поверил. Он указывал, что было бы безумием разрешить французам вновь укрепиться в Канаде, «связанной с ними узами крови, обычаев, религии и прежнего правления». В результате по достижении независимости США окажутся лицом к лицу с французской империей от Нью-Орлеана до Канады. И пусть конгресс не думает, что Франция остережется вновь толкнуть США в объятия Англии, ибо к тому времени Франция с союзной Испанией будут господствовать на море. «А на нашу долю останутся только недовольство, упреки и подчинение».
В заключение Вашингтон предостерег: «Людям очень свойственны крайности. Ненависть к Англии может подтолкнуть иных к чрезмерному доверию к Франции, особенно когда принимаются во внимание чувства благодарности. Такие люди не захотят поверить, что Франция способна действовать эгоистически... Однако история человечества дает всеобщий принцип — не следует доверять ни одной нации дальше ее собственных интересов. Ни один осмотрительный государственный деятель или политик не осмелится отклониться от него». Ситуация, понимал Вашингтон, конечно, щекотливая — Лоренс не мог придать огласке его конфиденциальное письмо, в то время как официальное послание конгрессу могло показаться неубедительным, особенно учитывая эмоции — кровь ежедневно погибавших под томагавками людей взывала об отмщении. Континентальную армию уже упрекали в бездеятельности.