— Послушайте, Мелвин, — вырвалось у нее, — но ведь Белому дому известны методы комиссии… Замарают тебя, очернят, а потом…
— Да, да, конечно, — подтвердил он, слегка покачиваясь на своем вращающемся кресле, — нам это известно. Но исполнительному органу не следует вмешиваться в деятельность законодательного. К тому же мы несколько раз пытались это сделать и крепко обожглись. Короче говоря, в отношении комиссии мы бессильны. Но из этого вовсе не следует, что комиссия ставит перед собой какие-то неверные цели. Они, быть может, несколько неразборчивы в методах — согласен, но если подвести итог, то пользы они принесли, пожалуй, больше, чем вреда. Я полагаю, что они делают нужное дело.
— Мелвин! — простонала она.
Он снова пожал плечами.
— Вот, дорогой мой Цыпленочек, все, что я могу тебе сказать. Но ты, конечно, выпутаешься. Только не надо волноваться!
— Один вопрос, Мелвин, — сказала она, вставая и чувствуя, что ноги у нее подкашиваются, — один вопрос: неужели вы готовы поверить, что у дочери Ханны Прентис могут быть антиамериканские настроения?
Он покраснел.
— Видишь ли, — помолчав, медленно произнес он, — большинство людей убеждено, что дыма без огня не бывает. Я не разделяю их мнения, но очень скверно, Цыпленочек, что эта история случилась именно с тобой!..
Фейс машинально взяла сумочку, буркнула «до свидания» и вышла, предоставив Мелвину Томпсону удивляться ее неожиданному уходу. «Боже, — подумала она, — хоть бы выпить глоток чистой холодной воды».
7
Небо казалось раскаленным, лучи полдневного солнца падали на тротуары, и оттуда подымались волны удушливого зноя. Это был обычный для Вашингтона летний день, без малейшего ветерка, когда все живое движется с огромным трудом, а зеленые листья желтеют и никнут на ветках.
Горячий асфальт сквозь подошвы сандалет жег ноги Фейс, стоявшей на Пенсильвания-авеню и бесцельно глядевшей вдоль улицы. Разговор с Мелвином Томпсоном не оставил в ней ни злости, ни обиды. Она была слишком ошеломлена, чтобы испытывать какие-то чувства.
От ступеней Белого дома до портала Департамента с пушками по бокам было всего три минуты ходьбы, но Фейс не пошла туда. В садике на площади Лафайета под деревьями лежала густая манящая тень, и Фейс вскоре обнаружила, что бродит по извилистым дорожкам. Нагнувшись к булькающему фонтанчику, она попробовала напиться; вода оказалась теплой и безвкусной. Фейс поморщилась.
Почти сама того не сознавая, она подошла к какой-то скамейке и села. И тотчас же ее окружили голуби, важно разгуливавшие по дорожке в ожидании корма. Встопорщив перья, они негромко заворковали. В этот жаркий полдень гуляющих было мало, и редко кто нарушал величавое спокойствие голубей. Фейс уставилась на них широко открытыми, но невидящими глазами. Она ни о чем не думала, ничего не чувствовала; она находилась в состоянии, похожем на шок. Сейчас она была неспособна трезво взвесить свое положение.
Через некоторое время в ней вдруг шевельнулось смутное воспоминание: ей показалось, что она уже когда-то сидела на этой самой скамейке. Да, конечно, именно тут ее целовал молодой офицер-норвежец.
Это было летом, таким же знойным, как сейчас. Она сотрудничала в Объединении военно-зрелищных предприятий и пошла на вечер в старый театр «Беласко» на площади Лафайета. Молодой иностранец, — она не сумела распознать по мундиру, откуда он, — подошел к ней и пригласил танцевать. Волосы у него были такие же светлые, как у Тэчера, но этим и ограничивалось сходство. И каким-то образом, — Фейс так и не могла вспомнить, как это произошло, — она очутилась с ним на этой скамейке.
В тот вечер светила луна, и конная статуя Эндрю Джексона, простершего руку с шляпой к Белому дому, выделялась на фоне неба благородным силуэтом. Но, кроме статуи американского генерала, здесь, совсем как в Европе, стояли бронзовые Лафайет, фон Штейбек и Костюшко; и Фейс было легко представить себе, что она находится в каком-то европейском городке и пришла сюда на тайное свидание с подпольщиком, чтобы обсудить планы действий Движения Сопротивления. Поэтому она даже не удивилась, когда офицер сказал, что завтра улетает на самолете с секретным поручением. Она сразу догадалась, что он работает в подполье.
Звали его Эрик, он был в чине лейтенанта. Он не назвал своей фамилии, так как, по его словам, и без того разболтал ей больше, чем следовало. Он говорил по-английски как американец, хотя обычно европейцы, учившиеся в Оксфорде или Кембридже, говорят, как англичане. Эрик окончил в Норвегии училище торгового флота, где изучал английский язык. И действительно, во всем его облике сказывалась морская выучка.