В последние минуты свои он и себя судит судом высшей справедливости — и как определенную личность (за то, что он сделал, но и чего не сделал), и как одного из племени людей, которые так долго, мучительно и не прямо идут к высшей справедливости ("Сколько уж их, человеческих жизней, со времен Иисуса Христа было положено на жертвенный алтарь человечества и многому ли они научили человечество? Как и тысячи лет назад, человека снедает в первую очередь забота о самом себе, и самый благородный порыв к справедливости порой кажется со стороны по меньшей мере чудачеством, если не совершенно дремучей глупостью").
Мы уже говорили об этом новом для Быкова психологическом акценте: о нравственном суде героев "Сотникова", обращенном и на самих себя. Суди, но и сам судим будешь! Нет эпох или даже периодов, только делающих или только судящих. Жизнь, история непрерывны. Однако бывают периоды, когда возрастает сознание именно личной ответственности не только за то, что тебе досталось, но и за то, что от тебя останется идущим следом.
Через всю толщу самого себя, своих достоинств, недостатков, оценивая и самого себя — вот как смотрит теперь Сотников на других людей. Видя то, что не замечал вчера, понимая то, чего не хотел понимать прежде, потому что считал, что победить фашизм можно, лишь не считаясь с человеческими чувствами.
Он ищет глазами тех, кому мог бы оставить последнюю свою ласку, любовь к людям и свое последнее понимание. И замечает мальчишку ("Среди их безликого множества его внимание остановилось на тонковатой фигурке мальчика лет двенадцати в низко надвинутой на лоб старой армейской буденовке") — как бы повторение его самого, когда ему было столько же, и был отец, "инвалид гражданской войны и часовой мастер", который твердо надеялся, "что сыну достанется лучшая доля".
"А-а-а-ай! Не хочу! Не хочу!" — от этого страшного крика Демчихи страшно стало и Сотникову. Перед концом ему "так захотелось отпустить все тормоза и заплакать". Вместо того он вдруг "улыбнулся в последний раз". Чтобы не так страшно было жить мальчишке.
"Прости, брат!" — а это уже Рыбак. Он старательно, как бы все еще помогая, услуживая своему товарищу, держит сосновый чурбан, на котором стоит поднятый к петле Сотников.
"Выкрутился, сволочь!" — недобро, вроде бы с завистью подумал про него Сотников и тут же усомнился: надо ли так?.. Слишком мало осталось ему, Сотникову, и времени и сил, чтобы терять это на суд над Рыбаком. Рыбак уже сам осудил себя — на страшную жизнь осудил. Это знает Сотников.
И Сотников, умирающий "агитационно", чтобы не страшно было оставаться в этом мире "мальчишке в буденовке", в последний свой миг совершает и еще что-то, но уже специально для Рыбака (только Рыбак это и заметить мог).
"Подставка его опять пошатнулась в неожиданно ослабевших руках Рыбака, который неловко скорчился внизу, боясь и, наверное, не решаясь на последнее и самое страшное для него дело".
И тогда Сотников, "чтобы упредить неизбежное" (и упредить страшное "дело" Рыбака), сказав: "Пошел к черту!", сам толкает от себя чурбан...
Вот так повернулось то постоянное сотниковское "сам!".
Никто, конечно, и не заметил, что он "сам". Никто, кроме Рыбака. Это был последний подарок ему от преданного им товарища — громадный человеческий подарок, которого он, возможно, и не заслуживает.
Но Сотников уже не может поступить иначе.
Пусть хоть какое-то уважение к самому себе сохранится в Рыбаке. Чтобы легче было ему (если сможет, сумеет все-таки!) вернуться назад: если не к жизни человеческой, то хотя бы к смерти, достойной человека.
Так, таким встал перед нами Сотников к концу повести. Над Рыбаком встал.
А каким выглядит Рыбак в этой последней ситуации рядом со своим недавним товарищем?
Да, Быков видит трагедию этого человека, который не сам выбирал себе такую судьбу: войну, жестокость. Трудные и даже страшные обстоятельства против него, до конца против. А он ли не хотел, не пытался побороть их всеми силами?
"Разве он избрал себе такую судьбу? Или он не боролся до самого конца?" С первой минуты пленения вынашивает он мысль о побеге и расплате. В нем очень даже сильно это — стремление вырваться, жить. Вот в подвале:
"Нет, на гибель он не мог согласиться, ни за что он не примет в покорности смерть — он разнесет в щепки всю их полицию, голыми руками задушит Портнова и того Стася. Пусть только подступят к нему..."
Выводят на "ликвидацию": "Откроют — рвануть сбить с ног и — в дверь..." "И почему он не решился, когда у него были свободными руки?.."