Ну что сказать?! Горыныч он и есть Горыныч. Крупный, выше Иванько на три башки (хех, юморно вышло), коричнево-бронзового цвета, имеет в наличии два крыла, две ноги и руки, и три головы на длинных шеях. О, сзади и хвост есть, такой же чешуйчатый, как и все тело змея. Ушей нет, только дырки там, где, судя по всему, они должны находится. Никаких костяных наростов или шипов тоже нет. Только клыки торчат, да ровно подпиленные когти перламутром переливаются, что смотрится странно и необычно, но красиво. Видимо Горыныч питает особую страсть к маникюрам.
– Я – Иван Царевич! – Гордо задрав подбородок и выпятив грудь, свысока крикнул дурачок. И все-таки, кто его воспитывал?! – А это, – потрясся мной перед мордами змея, представил меня Иванько: – Василиса Премудрая. Не Прекрасная! А Премудрая! Запомни!
Он так явно тыкает меня носом в мое «несовершенство», что я начинаю подумывать о том, чтоб остаться в лягушачьей шкуре подольше. Не, ну реально достал! Чего он так пристал к Прекрасной оболочке, которую даже и не видел никогда, что практически каждую секунду начинает ей петь оды?! Чем я, та, что реальна и с ним идет на подвиги, хуже его «невесты»? Ответ на поверхности – просто я не Прекрасна!
– Если ты, Иван, не видишь то, что не лежит перед твоим носом, то и не надо навязывать остальным свое мнение! – Сложив мощные руки (лапы?) на животе и подняв один когтистый палец вверх, важно произнесла левая голова Горыныча, спокойным тоном.
– Что? – Захлопал своими длиннющими ресницами царевич, тупо смотря на змея.
– Проходите, – махнул рукой змей, отходя вглубь пещеры и не став объяснять Ивану свою фразу. Правильно, захочет сам поймет, а коль нет – дуракам всегда одна дорога, в по…
Мы переглянулись с дурачком, и он, скинув поводья на дрожащую, но тщательно мертвую, лошадь, прошел внутрь. Горыныч махнул ему на табуретку, а сам принялся крутиться возле разделочного стола и духовки. Манящие запахи, что будоражили мое подсознание самыми аппетитными ароматами, заставляли нещадно реветь желудок. И едва ли не капая слюной, я устроилась на деревянном столе с краю, жадно следя за змеем.
А он, как назло, все крутился и крутился возле тарелок, кастрюль и прочей утвари. И все это происходило в такой тишине, что, услышав повторный вой своего желудка я задумалась над кое-чем важным. Над таким важным, что никак не могла понять, что не так. И едва в моем мозгу сформировалась нужная мысль, как Горыныч звонко поставил передо мной прожаренный шмат стейка с овощами.
– Кушай, деточка, – ласково сказала средняя голова. Посмотрев на спасителя влюбленным взглядом, я принялась за пищу. Змей же, потрепал меня по голове (насколько это было возможно и спасибо, что не распорол мне ее на две части своими когтями), умильно улыбнулся и взяв еще две тарелки, поставил одну перед дурачком, а вторую себе.
Приземлившись на табуретку, Горыныч стал резать мясо, но все головы отчаянно боролись за свой кусок и не хотели сдавать позиций. Тогда змей ругнулся, встал из-за стола и обратился в мужчину. Плюхнулся обратно за стол и с наслаждением вгрызся в мясо.
Когда он предстал перед нами в виде мужчины, у меня изо рта выпал кусочек картошки и улетел на середину стола. Иванько вообще отображал меланхолию и тупо смотря в одну точку не обращал внимания ни на что.
С открытым ртом я рассматривала молодого мужчину, который не стесняясь ел руками. Шоколадного цвета волосы, тепло-карие глаза, высокий и поджарый. Мягкие черты лица и ямочка на подбородке. На вид ему примерно двадцать пять – двадцать семь лет.
– А где остальные? – Отойдя от ступора, спросила я Горыныча.
– Кто? – Чавкая, уточнил он.
– Головы, – медленно протянула я, всматриваясь в его спину. Ну а вдруг за ней прячутся?!
– Я один, – качнув головой, ответил змей, заливая в себя стакан морса.
– Но во второй ипостати у тебя три головы, а в первой одна. Тогда как у змея получается три головы, если сейчас одна? – Путанно высказалась я и уставилась на Горыныча в ожидании ответа.
– Во второй ипостати так проявляется мое раздвоение личности, хотя в моем случае разтроение. – Пожав плечами, простодушно ответил мужчина.
Открыв рот еще больше и выпучив глаза насколько это было возможно, я смотрела на Горыныча и оплакивала свои детские представления о сказках. Теперь я поняла для чего меня сюда засунула мать! Чтоб я поняла всю трагедию персонажей и жалела несчастных и перестала плакаться на свою грусть-тоску пожизненную.