А Ленька не знал, что с ним… Щемило чего-то внутри, и реветь хотелось. Или ударить бы кого. В ухо. До крови. А Томка вот она, рядом. Воркует:
— Дурашка ты, Ленчик. Жаль, что тебе тринадцать только.
— Четырнадцать…
— Все равно мало. Мне вот пятнадцать завтра.
— Чего это ты о годах?
— Я бы замуж за тебя вышла. Ну и мягкий ты, как камышинка… Люблю камышинки.
Дед и мама подняли Красотку, чтобы вынести в сарай.
Сашка ревел на кровати.
Вдруг отворилась дверь, и на пороге вырос худой бородатый человек. Сашка не сразу признал в нем отца — короткий больничный пиджак без пуговиц, полуспавшие штаны… Между пиджаком и полосатыми штанами желтела дряблая кожа.
— Ваня! — бросилась к отцу мама.
Отец обнял ее, зашептал:
— Сбежал я. Мне там хлеба дают, а вы здесь голодные, — дрожащими руками отец вытащил из-за пазухи нечистую тряпицу, развернул ее и положил на стол круглый хлебный катыш.
— Горюшко ты мое! — жалела мама отца. — Оголодал-то как, тут и нормальный свихнется.
Она вытащила из-под подушек чугунок с крапивным супом. Собрала со дна всю гущу, вывалила в помятую алюминиевую миску.
— Не надо, Галя. Сами ешьте, — слабо сопротивлялся отец, а его большие глаза не отрывались от миски.
— Ты попробуй, — настаивала мать.
— Отведай, отведай, сынок, — подбадривал дед.
Отец сглотнул ложку, еще одну… Он съел остатки хлеба, проглотил и свой катышок, в чугунке тоже ничего не осталось.
Вдруг сделался сонливым и равнодушным. Тупо глянул на Красотку:
— Сдохла коза.
И заключил неожиданно:
— Вот и хорошо — мыло сварить можно. Соды каустической добавить, и пуд мыла будет. Мыло продать — корову купить. Корова будет с большими рогами, и меня от вас не уведут. А я есть совсем мало буду, как воробушек. Всё ребятам оставлять стану, только чтоб с вами жить…
А в дверях уже стояли две здоровенные молчаливые санитарки.
Отец сник, сгорбился. Пришибленным, жалким каким-то сделался.
Послушно поднялся из-за стола, заискивающе закланялся угрюмым санитарихам и побрел на улицу к поджидавшей его крытой машине.
Дед теребил бороду, мама ревела, Сашка исходил криком, Леньке жить не хотелось.
Утром, чуть свет, Ленька поехал в Большой Город понаведать отца.
Большой Город сверкал огнями, высился большими домами километрах в двадцати от Черновки.
Туда люди добирались по шоссе на попутных машинах. В единственный автобус-малютку попасть было невозможно. Да и не всегда он появлялся в Черновке, этот автобус.
Говорили, правда, что от Большого Города к моторному заводу начали срочно прокладывать трамвайные пути…
Ну, а пока без особой нужды в Большой Город люди не ездили.
Дед раздобыл где-то кусок сахару, мама отоварила три здоровенных картошины, а Ленька достал из заначки пачку папирос «Ракета». Тоненькие такие папироски, Алька Кузин за так отдал.
«Сумасшедшие» дома стерег строгий высокий забор. Мама ходила сюда по разрешению через ворота, а Ленька подлезал в дыру, через которую вытекала мутная, вонючая вода.
Ленька вышмыгнул из кустов на аллею и пристроился а скамеечке. Вот он, шестой корпус! Сейчас выйдет кто-нибудь из полосатиков и позовет отца.
Шестой-то корпус для спокойных, оттуда запросто на улицу выпускают. Это не то что четвертый, вона там и сейчас кто-то кричит-надсажается:
— Дайте закурить Стеньке Разину!
…Почти год папка в этом дурдоме мается. Ленька с Сашкой и не знали ладом, как он сюда попал. А дед какого-то начальника Криворучкова костерил, из-за него, мол, папка захворал. Придумал отец штуковину для пресса, где кирпич-сырец режут. И стало вместо трех — пять кирпичей на транспортер выскакивать. Отец над этим делом всю зиму бился вместе с Васильичем. Тот не работал уже — чахотка его душила. Они всё премию хотели большую получить, чтоб Васильича поправить, чтоб тот масла с медом досыта поел и выздоровел.
Васильич не дождался премии помер. А Криворучков вместо него себя поставил. Отец возмутился, ругался, да вот в больницу угодил. Надо же, немцы и те только сумели контузить да трех ребер лишить, а Криворучков этот душу вышиб.
Из шестого корпуса выхромал полосатик и направился к Ленькиной скамейке.
— Дядя! Позовите Лосева из одиннадцатой палаты, — попросил Ленька.
— Не выпускают Ваню, — вздохнул хромой. — Проштрафился он вчера.
Дядька сел на скамейку и нахмурился. Потом встрепенулся вдруг, уши навострил:
— Слышишь! Слышишь, мальчик?