Из-за руля выкатился коротконогий шустрячок, а другую дверцу открыл высокий симпатичный парень. Оба джинсово-модные, трезвые.
— Здорово, папаша! — поднял руку коротконогий.
— Здравствуйте, — отвечаю, а сам из-за «папаши» уже обижаюсь, завожусь уже. Добро бы восемнадцатилетним этот коротконогий был, а то самому-то ему лет под сорок…
Первый раз я на это дело лет пять назад обиделся. Ехали тогда со мной в одном купе парень с девчонкой. Ну, парнишечка этот замучил меня — всё «папаша» да «папаша». Ах ты, думаю, «сыночек», ну, как теперь волки говорят, погоди. И давай я за его девчонкой ухаживать — обвораживать. И стихи я ей, и истории-анекдоты, и про кино…
Ей-богу, поколебал я тогда девчушку. Паренек отозвал меня из купе в коридор, взмолился:
— Ну чего вы делаете? Седые уже… Кларка же, она — дура. Она же влюбляется в вас. А мы с ней с девятого класса…
— А-а, — говорю, — сынок, заело? У меня имя-отчество есть…
Может быть, и зря я тогда так себя повел. Но вообще-то интересно спросить у некоторых, как они себя чувствуют, когда их первый раз в жизни незнакомые люди «папашей» или «мамашей» называют? Всю жизнь было «молодой человек», «девушка», ну там мужчина-женщина, гражданин-гражданка, и вдруг на тебе, огорошили — «папаша-мамаша».
Да я уверен, почти у каждого в душе екнет: эх, кажись, укатило мое времечко, до старости, кажись, дожил.
Ну, а этот-то коротконогий совсем обнаглел, хоть седых волос у него и не много, но брюхо явно больше моего, а он туда же — «папаша».
Конечно, все это про себя я подумал, а с парнями мирно говорю-беседую. Чую — я для них вроде темного аборигена.
В Таватуй, летом особенно, частенько городские на собственных машинах наезжают, чаще всего ищут, где дом продается или в крайнем случае у кого малуху на лето снять. Осенью картошку, клюкву, садовые ягоды закупают. А некоторые всамделишное коровье молоко любят — тоже к нам едут.
Ну, а эти про отца-матушку меня спрашивают. Предстоящим урожаем интересуются и вообще житьем-бытьем. Странным мне это все показалось. Чувствую, что неспроста эти модники нагрянули, что еще что-то есть у них невысказанное.
Коротконогий больше всех суетится:
— Слышь, папаша, ты, по всему видно, с богом не очень в ладах. А на кого предки-то твои молились? Как у них с богом-то было?
— Да в чем дело, ребята?
— Слышь, папаша, мы представители музея… есть такой хитрый музей в Свердловске…
Высокий парень перебил коротконогого:
— Рано, Валера, угости товарища сигареткой, поговорим еще, потолкуем.
Коротышка выщелкнул из иностранной пачки сигаретку:
— Кури, папаша, «Мальборо» называется, настоящие сигаретки, штатовские.
Я подыгрывал:
— Ишь, ты, — говорю, — не гаснет. Опасная для нашей деревни сигарета — пожар может произойти.
Такая тянучка надоела, видно, коротконогому, и он не выдержал, выпалил:
— Может, иконы какие у тебя есть, папаша? Или книги древние? Если не у тебя, так у соседей, а? Шевельни-ка мозгой!
Что уж тут шевелить. Умерла у нижнего моего соседа старуха мать. Он стал в ее барахле рыться и натакался на груду древних рукописных книг. Такой же вот бодрячок купил за десятку. А одна книжка, ничем от других не отличимая, завалялась. Так за нее, за единственную, городской солидный мужчина тридцать рублей отвалил. До сих пор сосед нет-нет да зачешет затылок — не знает, шибко он прогадал или не очень.
А Валера этот, коротконогий, все воркует:
— За хорошую икону мы синенькую, а то и красненькую бумажку дать можем. А за очень хорошую — все цвета радуги.
«А, была не была, — думаю, — не всё вам людей надувать-обманывать, посмотрим, какие вы «музейники».
Валялась у меня икона-самоделка. Лет семнадцать назад приезжали ко мне друзья. Среди них художник-любитель один был. Он ходил в какой-то дом за молоком, увидел там икону и сделал с нее копию.
И решил я этим нахрапистым парням показать самоделку.
Надо сказать, что местные жители на зачастивших сюда собирателей очень даже большой зуб имеют. Когда у кого-нибудь икону или древнюю книгу выманят, бог или черт с ним, не жалко — сам отдал. А вот несколько лет назад какие-то злые люди обидели здесь старух, обокрали домик. Выкрали самые древние, самые почитаемые и ценные иконы. А Таватуй ведь село кержацкое, старообрядческое. Говорят, оно намного старше самого Екатеринбурга. Подумать страшно, на какие иконы местные старухи молились. Какие деньги-тысячи уволокли отсюда воры…
— Вот, — говорю, — не знаю, подойдет ли, нет для вашего музея эта деревяшка.