И всё, магия пропала. Голос был не тот: молодой, звонкий, задорный. У Аннушки голос с юности был грудным, бархатным, окутывающим тайной и увлекающим куда-то в неведомое, манящее. Василий Кузьмич сморгнул и очнулся от ступора.
- Здравствуйте, - он, наконец, отложил газету и поднялся со стула, - учитель, говорите, это хорошо. Это просто замечательно. - Василий Кузьмич по-хозяйски предложил девушке присесть. - А вы откуда родом, Марина Николаевна?
- Из Горького.
- А чего же в деревню распределили? Учились плохо?
- Да что вы, Василий Кузьмич, я, между прочим, отличница. Меня в город распределили, а я сама к вам попросилась.
- А-а-а, так вы из народовольцев. Тогда понятно. Только вот у нас школа хоть и новая, да не городская. И отопление печное, и удобства на улице. Не тяжело вам, городской-то, будет?
- Не пойму я тебя, Кузьмич, - нахмурилась Антонина, - то ходил тут плакался: найди учителя, хоть какого, учебный год, мол, на носу, а теперь ты её вроде отговариваешь что ли?
- Пойдем-ка покурим, Антонина Петровна.
- Да здесь смоли.
- Нет уж, пойдём на свежий воздух, - Василий Кузьмич решительно поднялся и вышел из кабинета, не оставив хозяйке ничего другого, как последовать за ним.
- Ты, Мариночка, посиди пока, а мы пошепчемся. Не сердись на него и не бойся, он мужик не злой, всё хорошо будет.
Василий Кузьмич вынул папиросу, покатал в пальцах, нервно смял мундштук, зажал его в зубах и не с первой попытки высек искру из привезенной ещё с фронта бензиновой зажигалки. Затянулся резко и глубоко, выдохнул струю белого дыма и только после этого поднял глаза на Антонину:
- Ты что же это творишь, подруга? Только-только душа мир обрела, а ты...?
- Я. Вася, когда ее увидела, сама обомлела.
- Вот и забирай её. Не смогу я с ней работать. Сердце не сдюжит.
- А ты, Василий Кузьмич, не на базаре, - Антонина нахмурилась, - Эту хочу, эту не хочу. Ишь привереда! Можно подумать, они к тебе в очередь стоят.
- Но...
- Молчи! Ты не о себе и сердце своём несчастном думать должен, а о детишках. Первое сентября на носу! Школу им построил, а кто учить их будет? Сам что ли!? Ты, пожалуй, научишь.
- Эх, Антонина. Не понимаешь ты...
- Да всё я понимаю. Я что, по-твоему, специально её такую выискивала? Само всё сложилось. А раз само, значит, так тому и быть. Значит, судьба. И всё, хватит об этом. Забирай её с собой. Документы все уже оформлены, вещей у неё - чемодан да учебников стопка. Всё при ней. Езжайте с богом.
***
Мягко, в такт кожаному сиденью, поскрипывали рессоры, гнедой жеребец неспешной трусцой тянул бричку, кося глазом на совсем забывшего о нём возничего. Василий Кузьмич сидел на облучке, полуобернувшись назад, и с улыбкой слушал весёлое щебетание попутчицы. Возникший было с первых минут холодок давно растаял. За полтора часа пути девушка рассказала Чагину всю свою жизнь.
- Он, конечно, мужик серьезный, - напутствовала ее Антонина Петровна, - но ты его не бойся. Заговори его, не дай опомниться и характер показать. И тогда вы подружитесь. И тогда всё будет хорошо.
Вот Марина и старалась. Да только много ли расскажешь, жизни-то за плечами всего ничего, двадцать с небольшим.
- Ну вот, Василий Кузьмич, даже не знаю, что ещё сказать, - пожала она плечами, - всю жизнь вам рассказала. Вам, наверное, не интересно, совсем?
- Ну что вы, Марина Николаевна, напротив, очень интересно. Я ведь, кроме деревни своей, ничего не видел. Всю жизнь тут, как привязанный.
- А война?
- Война - это не то, что хочется вспоминать. Я бы с удовольствием забыл бы её, если бы мог.
- Страшно было?
- Страшно. И не верьте тому, кто будет говорить, что не страшно. Но в бою страх проходит. В бою бояться некогда. - Василий Кузьмич нахмурился. - В бою надо убивать самому или убьют тебя, а тогда уже бойся не бойся - все едино.
- Ох, как-то жутко сделалось, - прошептала Марина, - аж мороз по коже. Ну ее эту войну, Василий Кузьмич, А как вы председателем стали?
- О, это отдельная песня, Марина Николаевна. В августе сорок пятого под Мукденом меня крепко ранило. Всю зиму в госпиталях провалялся и домой в деревню вернулся только в конце апреля, в сорок шестом. А тут совсем беда была. Разруха полная. Помню, первый раз в коровник зашёл, а там, пять коров. Да какие коровы, - он в сердцах махнул рукой, - одно название, скелеты, кожей обтянутые. Они не то что на пастбище выйти не могли, они на ногах-то держались еле-еле. В деревне одни бабы да старики. Самим есть нечего, чего уж про коров говорить. Мужики, те, что с войны живыми вернулись, все в город подались. В деревне-то не платят, а семью кормить нужно. Вот кто с руками да ногами в артели посбивались, да на заработки. Ну, собрал я баб, каких смог, и мы скотину, почитай, на руках в луга понесли. Благо уже травка кое-какая пробилась. Скотину с лугов неделю не уводили. На ночь охрану выставляли от волков... обошлось, слава богу, да...
Василий помолчал немного, погрузившись в воспоминания, а потом продолжил. Он рассказывал Марине, как поднимал колхоз практически с нуля, как боролся за доверие селян, как старался мужиков-артельщиков обратно в колхоз вернуть. Поверили люди. И не потому, что свой, деревенский, с детства знакомый, а потому, что увидели, что за дело болеет, что слову своему хозяин.