Ночь покрыла луга голубым серебром. От голубых кустов па голубой траве лежали черные тени. И так прекрасен был земной покой, что звезды отрывались от черного неба и бросались вниз на теплую, живую, пахнущую травами землю.
Друзья шлепали по голубой дороге, вздымая голубую пыль. Даже Васяте не хотелось говорить. И Вася был рад, что ему никто не мешает забираться все дальше и дальше в цветущие заросли первой любви.
«Настя... милая, хорошая Настенька!» — казалось, слова эти стали такими живыми, осязаемыми, что их можно было собрать в букет.
Вдруг издалека донесся жалобный плач. Васята остановился.
— Слышишь? Воет кто-то.
— Ухач, больше некому.
— Ты что? Какой тебе в лугах ухач? — испуганно возразил Вася. — Не, это не ухач...
— Ой-вой-вой-вой! Оёй-вой-вой-вой, — отчетливо выговаривал плачущий голосок.
— Чур меня! — перекрестился Васята.
— Оей-ей-вов-вой! — раздалось совсем близко, и ребята увидели движущееся им навстречу маленькое сгорбленное существо.
— Аминь, аминь, рассыпься! — не своим голосом заорал Васята.
— Сам ты аминь, дурак большенный! — возмутилось существо.
— Енька! — ахнули ребята. — Енька, ты?
— Конечно, я...
Это и впрямь была Енька. Под заплывшим глазом темнел здоровенный синяк. Через рваный рукав виднелось худенькое плечо в темно-красных кровоподтеках.
— Кто тебя? Чего ревешь?
— Волки.
— Они что, кинулись на тебя, что ли? Где волки?
— Нету. А я их боюсь, вот иду и кричу...
— А дралась с кем?
— С хозяйкой, с теткой Васеной. Только я не дралась, она одна дралась. Сколько в няньках я жила, а такой злющей хозяйки ни разу не видала... Ох, устали мои ноженьки, — по-бабьи охнула Енька и уселась посередине дороги. — Вы не уходите, я посижу, отдохну. До Балакова еще долго?
Вася сел рядом с девочкой.
— И мы с тобой посидим. За что же она тебя так отколотила?
Енька нагнулась, внимательно разглядывая придорожную траву.
— Подорожничка бы найти. Уж очень болит, — пожаловалась она, прикладывая к запухшему глазу грязную ручонку.
Васята порылся в карманах.
— На, приложи, тоже оттягивает, — подал он медный пятак с дыркой. — Сегодня на улице нашел, только не берут его нигде, говорят — дырявый.
Енька приложила монету и улыбнулась.
— Правда, хорошо! Холодненький он. А отколотила меня тетка Васена за то, что я щи проспала, убегли они... весь чугун убег.
Еньку отдали в няньки в деревню Натальино, к богатой бабе Васене. Девочка нянчила толстого годовалого мальчишку, который орал день и ночь как резаный. Но злой и жадной бабе все казалось, что девчонка даром ест хлеб, и она взвалила на Еньку домашнюю работу. Если, убирая посуду, Енька звякала чашкой, хозяйка стукала ее костяшками пальцев по голове и орала: «Руки у тебя не тем концом воткнуты, что ли, дармоедка!»
А сегодня тетка Васена с хозяином пошли в церковь и приказали Еньке затопить печь и сварить щи. Енька поставила в печку чугун и сама не заметила, как заснула на полу перед печкой.
— Щи-то и убегли. Хозяйка пришла, а я все сплю. Она схватила ухват, да и давай бить. Я тут сразу проснулась, как вскочу и бежать, а она меня за косы и головой об пол... Хозяин пришел и отнял меня у нее. Я под крыльцо залезла и не отзывалась. А как стемнело, вылезла и побежала домой.
— А тебя дома не заругают, что ты убежала? — спросил Васята.
— Нет. Мама никогда не ругает, только плакать будет и, наверно, велит обратно идти. — Енька прерывисто вздохнула. — А я... я тогда пойду и утоплюсь!
— Ты что, одурела? — вскочил Вася.
— Ну да, одурела... — согласилась Енька. — Все по голове, да по голове...
Вася взял Еньку за руку и заставил подняться.
— Никуда я тебя сейчас не пущу, — решительно сказал он. — С нами пойдешь, а завтра, может, кто из деревенских пойдет в Балаково — и ты с ними.
Енька просияла и уцепилась за Васину руку.
Только ко вторым петухам дети пришли в Быковку. На сеновале Енька свернулась клубочком под Васиным боком и мгновенно заснула.
Утром, когда ребята появились в избе, Иван Степанович долго рассматривал Еньку и наконец хмыкнул:
— Ну, девка, не приведи бог такой портрет ночью встретить!
Енька прикрыла синяк и обиженно глянула здоровым глазом.
Узнав печальную историю девочки, Иван Степанович нахмурился.
— За сколько не тебя мамка подрядила в няньки-то?
— За четыре рубля и рубаху нательную. И до Покрова жить.