Первый раз чуть все не пропало. Сенька - смешливый. Я при Осипе так серьезно начинаю:
- А ты, - говорю, - помнишь, какую ты марку ставил?
И вижу - Сенька со смеху не прожует. Меня, дурак, в смех вводит, вот-вот и у меня клапана подорвет. Не могу на него глядеть. Говорю ему.
- Ты выйди на палубу, - говорю, - погляди, француз нас догоняет, Мессажери.
Он еле до порога добежал. Ну, что ты с таким станешь делать? Я уж думал, пропало наше дело.
Потом ему говорю:
- Если ты мне на разговор смешки начнешь и комики разные строить, то чтобы мне сгореть, я тебя тут же вот этой медной кружкой по лбу. Разобрал?
Опять, что ли, с Осипом наново начинать? Оставили его напоследок. Взяли Зуева. Он все папиросы набивал. Сядет с гильзами и штрикает, как машина. Загонял потом их тут же промеж своих, кто прокурится. Он себе штрикает, а мы вроде не замечаем. Начали разговор.
Сенька со всей, видать, силой собрал губы в трубку и не своим голосом, как удавленник:
- Красным крестом метил.
Ходу нам до дому месяц, и за месяц мы всех 27 человек разметили на все наши 27 марок и всех записали.
Потом я Сеньку спрашиваю:
- На кого думаешь?
- На Осипа, - говорит. - Он аккурат присунулся ближе, как ты сказал, что двести номеров. А ты на кого?
А я сказал, что Кондратов. И потому Кондратов, что он сейчас же встал и отошел. Только услышал, что кружком мечено, и сейчас же запел веселое, вроде нигде ничего, и вон вышел.
Простак, гляди какой!
- На Осипа, - говорю, - думать нечего. Он человек семейный, ему подработать без хлопот, да вот сахару не ест, домой копит.
А уж к порту подходили, я уж совсем смешался, на кого думать. Семейный, а может быть, он самый и есть предатель, этим и подрабатывает. Другой вот: Зуев; чего он веселый, надо не надо? Чего он ломоты эти строит? Так его и крутит, будто штопор в него завинтили. Из кочегаров двое тоже были у нас на мушке. Потом нам стало казаться, что на нас все по-волчьи глядят. Может, меж собой рассказывали про наш разговор? Уж не знали, как до порта дойдем.
Однако ничего. Опять чиновник к нам, опять этот самый скорпион, жандарм, все, как полагается. Но только началась выгрузка, видим, бессменно скорпион стоит и каждый подъем глазом так и облизывает. Мы тоже поглядываем. Грузчики на берегу берутся по четыре человека, таскают эти тюки и городят из них штабель. Вдруг этот скорпион:
- Эй, эй, неси прямо в проходную таможню! Неси, неси, не рассказывай.
Хорошо я заметил, а то сами бы мы проморгали, - с красным крестом на углу.
Я в заметку - Зуев.
Но уже по всему пароходу шум: понесли тюк хлопка в таможню. Сейчас уж чиновник пришел на пароход, приглашает немедленно нашего старшего помощника - капитан в городе был, на берегу. Еще двоих понятых из команды. Боцман говорит мне: "Ты пойдешь". И еще кочегар один. Приходим. Комнатка небольшая, всего одна скамейка по стене. Два окошка. В окошки люди пялятся. Посреди этот тюк. Чиновник стоит, губки облизывает. А скорпион весь на взводе. Шепчет чиновнику грозно что-то в ухо. Чиновник уж перед ним девочкой так и ахает.
- Ах, скажите, пожалуйста, да уж знаю, знаю, насквозь видишь, рентген!
Ждали жандарма. Вот и жандарм. Послали кочегара за кусачками. Живо смотался, принес. Наш старший помощник говорит:
- Пишите акт, что вот кипа хлопка в четырнадцать пудов, что по вашему требованию, что вы отвечаете.
Чиновник со смешком:
- Па-ажалуйста, сделайте ваше любезнейшее одолжение.
Тут же на скамейке папку расстелил и пишет.
- Откупоривай, - говорит помощник кочегару.
- Есть! - И кочегар - хлоп-хлоп! - перекусил обручи. Кипа, как живая, поддала спиной и распухла.
- Режь!
Полоснул кочегар по джуту, раскрыл: белая вата плотно лежит, будто снег, лопатой прибитый.
- Начинай, - шепотком говорит чиновник.
И начал скорпион сдирать слой за слоем эту вату. Чиновник тут же крутится. В окна столько народу нажало, что в комнате темно стало. Жандарм два раза ходил отпугивать. А ваты все больше да больше. Копнет ее скорпион, ломоток один, а начнет трепать, - глядишь, облако выросло. Чиновник уж весь в пуху, пятится. Дорогие мои! Скорпион еще и четверти кипы этой не отодрал полкомнаты ваты, и уж окно загородило. Он уж в ней по брюхо стоит, как в пене, и уж со злости огрызается, рвет ее клочьями, ямку посередке копает.
Кочегар говорит:
- Пилу, может, принести?
Чиновник как гаркнет:
- Вон отсюда, мерзавец!
А наш старший:
- Это как же? Занесите в акт: оскорбили понятого.
Мы уж к двери пятимся, вата на нас наступает. Чиновник видит: костюм уж не уберечь, там же роется.
Их уж там видно стало, как во сне, потонули вовсе. А старший наш кричит:
- Ничего не видать, может, обман, может, еще подложите чего?
Уж и взбеленился чиновник, выбегает оттуда: домовой не домовой - чучело белое, вата на нем шерстью. Эх, тут как заорут ребята:
- Дед-мороз!
Он назад. Они там с досмотрщиком вату топчут, примять хотят, да где! Она пухнет, всю комнату завалила, а полкипы еще нет.
Выскочил таможенный чиновник:
- Мерзавец! - кричит. - Запереть его там.
И побежал домой. Мальчишек за ним табун целый. Я на пароход. К Сеньке. "Где Зуев?" - "Сейчас был". Мы туда-сюда, нет Зуева. Так больше и не видал его никто. Сундучок его сдали в контору. И за сундучком никто не пришел.