И на этот раз, когда Устига поднялся, заглядевшись на Нанаи, Сурма дал знак остальным и, перебирая струны, запел ту самую любовную песню:
– «Твоими глазами смотрят сами боги, так пусть же твой взгляд упадет на меня, словно взор милостивых богов, услышавших мою мольбу.
Твоими устами шепчет сама небесная Иштар. Так подай же мне знак, о чудо доброты, что ты снизошла к моим мольбам, чтобы в первый день весны я мог с надеждой ждать твоей любви.
В тебе сокрыты сладостные источники жизни, позволь же, сладчайшая, вместе с богами пригубить от них, иначе я погибну от неутоленной жажды, тщетно отыскивая по твоим следам дорогу к тебе».
Нанаи слушала Cypму и повторяла про себя слова песни. Но в мечтах была далеко – с верховным военачальником царских войск, а не с персидским купцом. Она не могла думать больше ни о ком и потому вслед за овцами стала спускаться по склону к лугу перед Оливковой рощей. Она нарочно направилась сюда, чтобы укрыться от взглядов певцов.
Когда Набусардар увидел ее, он все еще думал об отравленной собаке. Заметив, что белоснежная фигурка девушки в окружении белых овец приближается к нему, он отвлекся от своих мрачных мыслей.
Подняв брошенный на дно колесницы пояс, он надел его и сунул за пояс кинжал. Приладил кованые наколенники, поправил шлем и ремень, поддерживающий меч. После этого, соскочил с колесницы и стал ждать, когда девушка подойдет поближе.
Нанаи остановилась и. снова заслонившись ладонью от солнца, стала разглядывать воина.
Издали ему не удавалось рассмотреть ее черты, но само ее появление на этом пастбище представлялось ему либо чудом, либо новым коварным ходом врагов, так как он отказывался верить своим глазам: солнце играло на бронзово-черных волосах Нанаи, то отливавших медью, то отсвечивавших багрянцем заката, менявших оттенки словно по волшебству. Распущенные по плечам, они напоминали ему и змей, и кристально-прозрачные ручейки, сбегающие весной со склонов.
Полководец сделал шаг навстречу ей, но не решился оставить колесницу и лошадей из опасения, что все это подстроено кем-то, кто только и ждет удобного момента, чтобы внезапно напасть на него. Он отступил назад, не отрывая глаз от овец и чудесной пастушки.
Нанаи загнала овец под деревья, подождала, пока они мирно расположились в тени, и потом без колебаний подошла к военачальнику, которого приняла за простого солдата.
– Будь счастлив, воин, – поздоровалась она и тотчас спросила, не из Вавилона ли он.
– Из Вавилона, – ответил Набусардар.
– Ты служишь в войске его величества царя Валтасара?
– Да.
– Ты отдыхаешь или поджидаешь в засаде шпионов? Последняя фраза озадачила его. Как она догадалась, что он разыскивает шпионов? Поэтому он постарался скрыть правду.
– Нет. Я ездил с тайным поручением в Сиппар и теперь возвращаюсь.
– В Вавилон?
– Да.
– Ты не голоден?
Сильнее молнии в пустыне поразил его этот новый вопрос. Она словно читала его мысли. Но хотя у него от голода сводило желудок, он сквозь стиснутые зубы процедил:
– Нет, я не голоден, благодарю тебя.
– Солдаты в дороге всегда хотят есть, – улыбнулось ему она и достала из плетеной сумы горсть ароматных лепешек. – Возьми, – предложила она. – Они вкусные. Сам царь Валтас не пробовал таких. Лишь жрецы Эсагилы угощаются ими, потому что ставят себя выше царя.
Он не взял лепешек.
Упоминание об Эсагиле пронзило его с головы до пят. В глазах встал образ погребенного пса. Что, если и эти лепешки отравлены? Если это новое средство лишить его жизни? А сама девушка – не тайное ли орудие жрецов?
Впрочем, он может ее испытать.
– Значит, лепешки – одна из тайн кухни жрецов?
– Представь себе, – засмеялась она, – представь себе, самой Эсагилы!
– Как же такой секрет стал известен тебе?
– А ты думаешь, что только жрецы владеют искусством проникать в чужие тайны? Эти лепешки вкусны сами по себе, но мне они кажутся еще вкусней оттого, что способ их приготовления украден у жрецов. Если б я не боялась кары жрецов, то расхохоталась бы от радости.
– И мне бы хотелось посмеяться над этой украденной тайной. Ты даже представить себе не можешь, как бы мне этого хотелось, но…
Она с любопытством взглянула на него огромными синими глазами.
– Но я тоже боюсь, – продолжал военачальник, – как бы меня не покарали боги.
– Каким образом?
– Мгновенной смертью, если лепешки окажутся отравленными.
Она рассмеялась серебристым, переливчатым смехом, но тут же стала серьезной.
– Этого тебе нечего опасаться, потому что лепешки пекли не пекари Эсагилы. Тот, кто их готовил, ненавидит Эсагилу всем сердцем. Он пек их для меня, чтобы доставить мне радость, пек для жизни, а не для смерти.