Ну вот, примерно так и оказался в мире невежества Ганжур Шоноев, сразу с головой пропавший под гребнем жизненной волны, окутанный запахами жареной рыбы и лука, ароматом микстур, вонью курилок и самодельной водки-катанки, которую сотоварищи по селфдеструкту набалтывали в пузатой колбе, наливая туда чистый, а иногда не очень, этанол, на раз выклянчиваемый у сердобольных медсестёр.
Днём он барахтался в этом разнообразии, и, остервенело, даже по-свински, пытался познать сомнительное удовольствие тяжёлого «торча» от сивухи, чистого Кяхтинского плана, а вечерами, из-за стены фенобарбиталового бреда вглядывался в непонятное луноликое лицо, из нижнего отверстия которого выносилось странное, ритмически организованное гудение, пробирающее до холода в костях, из двух верхних - скупыми каплями скатывалась солёная жидкость. И отчего-то так спокойно становилось, и одновременно грустно, и даже не потому, что битпоп, так радующий приставучего Ганжоныша, заглыхал до еле слышного блеяния, когда у сопляка отбирал чёрный гнутый пенал с жёлтыми кнопками тёткин муж, в реале лет тридцать назад уже закопанный в Чойре, а просто мир вдруг замолкал и становился неподвластен работе по его изменению. Ганжуру хотелось зарядить кулаком прямо в середину отверстий, чтобы потоки смешались и зачавкали, чтобы это нытьё враз захлебнулось. Чтобы не падала больше сверху горькая влага, высыхающая, трескающаяся на коже тонкой солевой плёнкой. Он даже на полном серьёзе пытался поднять руки, совсем не слушающиеся его из-за действия уколов снотворного. Но тут же, на какой-нибудь особенно проникновенной ноте неудержимым потоком всё затапливала тяжёлая и тёплая грусть, и думалось:
«А. Плевать на всё»...
Смеяться Ганжур тоже научился, но не в результате влияния этого покорёженного социума, скрывающего за вспышками микросамадхи ужас своего неопределённого положения, а в процессе самовоспоминания, вероятно, надуманного и ложного. Отключение от своего тела, эпилептирующего в припадке хохота, он принял за чистую монету, которой ему заплатили за бесчисленные недели внутренней и внешней боли.
Привиделось ему однажды ночью, что он вовсе ещё никакой не капитан с полной перспективой в будущем году встать на рельсы[2], а совсем даже пубертатный млетёха-шнурок[3], офицерский зародыш, вчерашний выпускник Кемеровского ВВУСа, прикрытого МинОборовскими бонзами году так этак в девятом[4]. Распределили ганжуровскую бурятскую «пачку[5]» на малую родину, новоиспечённую автономию, мол там тебе самое место, в В/Ч 01588, в управлении 30 бригады, по улице Боевая, 59\a. За связь без брака. Служи не тужи.
И вот он не тужит, а сидит на пеньке с дымящейся сигаретой в зубах, плавит ферромагнетиками в подошвах снег перед собой, а день морозный, безоблачный, аж солнце в тумане потрескивает. Боевой экипаж: в аппаратке срочник-кавказец, в кабине водила Кравчук, нормальные такие парни, смышлёные, докуда надо ограниченные. А Лексеича, ротного, хороший мужик, когда пьяный, попёрла тоже нелёгкая. Но сейчас именно хороший, - с утра на грудь принял, на сиденье спит, во внутреннем кармане бушлата грея нольпяшную флягу вискаря «Коммандос».
А кто все эти люди, и что они там делают? Да погнали на полевой узел связи аж за Онохой. Холод собачий, конец декабря, ща бы сидеть где-нить в тёплом кабинете, а лучше - дома, новый год ждать. А тут ещё после Тальцов полетела коробка, и Урал встал, Кравчук давно жаловался, что стучит там, «Кристалл»[6] из Дивизионки притаранили, два года на нём один употь из контрабасов ездил, дёргал рычаги как бешеный, и фильтры, грит, ваще не менял.
Срочник копошится в фургоне, громыхает чем-то, Кравчук по снегу топчется, лицо озадаченное, рукой по кабине стучит. Начальство вызывает знач.
Ротный проснулся, из кабины вылез, зевнул и руками заблажил. Тулупчик-то великоват. Но, надо сказать, что он так любит, чтобы длинные рукава. Чтоб до колен. А вот что говорит, не слышно, хотя и не далеко он стоит, вродь как, что-то мешает, какой-то шум в ушах. Лексеич рот разевает и многократно проворачивается вокруг своей оси возле кабины как пингвин в валенках. А у пингвинов, оказывается, коленки тоже есть, только они где-нибудь возле желудка.
Понимает Ганжур, что капитан именно ему рукавами размахивает, зовёт, на пеньке-то больше никого нет, ррожа кррасная, ща оррать начнёт, и порывается даже млетёха с пенька встать, а не может, будто ему на горб с десяток четыреста тридцать восьмых рэшэк[7] навесили.
Тут уж совсем несусветное происходит: срочник из аппаратки вылазит, и бухту кабеля выкатывает, где она там взялась, отматывает маленько, в петли слаживает, а Кравчук, (не смотря на фамилие хохляцкое своё, он тоже чурковатый малость, так што они как братья) топором кабель, знач, Кравчук рубит на пеньке, под типа на каком Ганжур сидит, и улыбается. А невдалеке уже костёр горит, жестоко чадя в морозный воздух синим дымом. Древний удушливый монстр, бич человеческий, приручённый до состояния цепного пса, покорно готовится испепелять пузырящуюся изоляцию, оголяя для своих создателей вожделенный металл.