Я хотел сказать ей: пусть он уходит, тем лучше. У меня есть палатка, богатство, я могу позаботиться о тебе. Но слова почему-то не шли. Мне было неловко говорить о его спаривании с ней. Кроме того, она нервничала и из-за меня, наследника Эттука.
Я начал думать о смерти Эттука, о времени, когда я должен стать во главе племени. Странно, что я не думал об этом раньше. Но титул и крарл стоили так мало, что вряд ли мне даже снилось, что я хочу или тайно желаю их. В действительности мои мысли об этом были отрывочными и беспорядочными. Крарл боялся меня в сражении, но не любил меня. Если бы у них был предлог, они бы могли прикончить выскочку-чужака, и с радостью. Мне нужно было бы действовать с такой исключительной хитростью в деле устранения Эттука (который им вполне нравился, будучи точно таким, как они), что я сомневался в возможности осуществления какого-либо плана. Временами на протяжении тех лет, которые прошли со дня моей битвы с четырьмя смельчаками, я чувствовал, как ненависть Эттука горячим ветром обжигала мне спину. Будучи тугодумом и глупцом, расположенным больше к увеселениям, чем к мыслительной деятельности, он тоже не имел реального плана относительно того, как избавиться от меня. Ему тоже понадобилась бы хитрость, ибо по видимости я был ему хорошим сыном, всегда учтивым, всегда присоединялся к его решению во всех соглашениях и маленьких сонетах, происходивших иногда между крарлами, всегда делал ему подарки из своих трофеев. Нет, ему нельзя было просто так повалить меня у них на глазах. Без сомнения он надеялся, что сражения сделают это за него, потому что я действовал в бою как безумец, но удача не покидала меня.
Зима моего девятнадцатилетия была очень плохая, худшая на моей памяти. На протяжении многих дней снег сыпался густым занавесом, а потом замерз, как белое железо. Горные волки рыскали тощими стаями. Они приходили в лагерь по ночами через щели в частоколе, невзирая на копья и костры, истекая слюной от запаха человека. Другой добычи не было. Перемирия тоже были нарушены. В месяц Серого Пса пятьдесят скойана напали на крарл Эттука черной ночью. Они взяли стадо коз и несколько лошадей (к тому времени мы начали есть лошадей) и угнали их за остроконечные хребты. К рассвету они были уже за три долины от нас. Эттук дал мне двадцать человек, к ним присоединились еще некоторые из соседних крарлов дагкта, которым скойана тоже нанесли визит, и мы настигли их. Мы бились в узкой балке, с трех сторон окруженной горными хребтами, теснившими нас друг к другу. Белая земля вскоре окрасилась кровью, и наутро вдоль границ лагеря дагкта было выставлено порядка сорока красных голов с татуировкой скойана в знак предупреждения другим с подобными намерениями.
Моуи тоже иногда грабили нас, но чаще они вели меновую торговлю. В ту зиму серебряные цепочки и железные городские кинжалы шли за козью ногу или половину конской печени. Мы кое-что слышали также об их городских друзьях, всадниках на горных перевалах в глубоком снегу, сверкавших драгоценностями, изголодавшихся, как и племена, но никто не знал, зачем они там – за мясом, рабами или просто сошли с ума.
Погода не переменилась ни в месяц Черного Пса, как это обычно бывало, ни в месяц Кнута, когда должны были задуть ветры и пройти первые дожди. Некоторые старики принялись рассказывать, что уже была такая зима, когда они были воинами, и что это был год катастроф и разочарований. Но старики вечно крутят эту шарманку. Лето было жарче, зима холоднее в пору их силы, а воздух напоен героическими событиями и чудесами.
Жрецы, Сил тоже, поднялись в какую-то горную пещеру и в течение трех дней завывали и били в гонги. А много нам это дало?
Никакой охоты не было на протяжении всей цепи долин. Дети падали и умирали, и племена выбрасывали всех младенцев женского пола, родившихся в палатках. В это неудачное время Асуа родила четвертую девочку. Несмотря на свою слабость, моя жена колотила меня кулаками, когда я достал ребенка из корзины.
– Тихо, – сказал я. – Это закон. Твои отпрыски все равно умирают.
– Эта будет жить, – закричала она. – Клянусь, она будет жить. Она вырастет красивой и принесет тебе честь в замужестве, о, Тувек, не отбирай ее у меня!
Я посмотрел на ее лицо, залитое слезами и бледное, как творог. Она была хорошенькой когда-то, но рождение детей, их смерть, и печаль, и голод изменили ее. Мне стало жаль ее, бедняжку, у нее ничего больше не было. Ребенок все равно умрет, как я сказал, и, кроме того, к черту их законы; я сам себе хозяин.
– Ладно, – сказал я, – сохрани ее.
Два дня спустя по горам пронеслись ветры, но без дождя. Мощные порывы взметали лед и сваливали в кучи вокруг всего, что стояло. Вскоре огромные лавины понеслись по высоким склонам на север; они гремели день и ночь. Однажды утром буря стихла, и я подстрелил пару костлявых зайцев, промышлявших среди деревьев. Ребра у них торчали, как и у людей, но я был рад заполучить и это.
Я намеревался оставить одного зайца в палатке Тафры. Съедобные подношения Эттука стали теперь скуднее, так как ему надо было поддерживать пухлость своих двух шлюх. Но когда я пришел туда, ее не было. Как обычно, какая-то женщина бездельничала поблизости, присматривая за огнем в углублении.
– Где моя мать?
– Она ушла к Котте, – сказала женщина.
Меня это обеспокоило, так как, хотя Котта и моя мать часто бывали вместе, женщины ходили в палатку Котты только когда нуждались в помощи или болели.
Я отдал зайцев женщине, чтобы она ошкурила и очистила их, сказал, что ее ждет, если она украдет хоть часть из них, а потом направился по тоннелям к жилищу Котлы.
Я не вошел сразу, никогда не знаешь, какие женские дела там происходят, и окликнул ее снаружи.
– Минуту, воин, – сказала Котта.
Я услышал приглушенные звуки рвоты, и живот мой сжался, как клубок змей.
Вскоре из палатки появилась фигура слепой целительницы, томная на фоне белого снежного света. Она что-то проверила, а потом подошла ко мне. – У тебя Тафра? – спросил я ее.
Ее синие, слепые, видящие глаза посмотрели в мои, как два кремня.
– Тафра.
– Она больна?
– Нет. Не больна. Она носит еще одного сына для Эттука.
Шок от ее слов ударил меня, как кулак. Я знал все истории – как Котта при помощи своего искусства помогала Тафре избежать беременности, что новые роды убьют Тафру, как это почти случилось при моем рождении. Я сказал:
– Значит, твое волшебное зелье подвело ее? Ты пробуешь другое колдовство, чтобы избавиться от этого?
– Что? – сказала она, еще суровее, чем я. – Ты думаешь, Котта настолько глупа, что будет замышлять что-то против семени вождя?
– Не серди меня, женщина. Я знаю, чем ты занималась. Думаешь, я хочу, чтобы она рожала этого ребенка? Это убьет ее, правда? Она не молоденькая девочка, и едва не умерла из-за меня. Поэтому освободи ее. Красный боров имеет достаточно сыновей.
– Я слыхала, ты следишь за своим языком, когда говоришь с воинами, – сказала она. – Тебе следует следить за ним сейчас. Может, я скажу Эттуку, как его наследник говорит о Нем. – Скажи. Но сначала освободи ее от этого бремени или мы поговорим по-другому.
Она засмеялась, всего один смешок, и, приподняв вуаль, плюнула. Она стояла, большая и грубая, откинув голову назад.