Я смотрел на смерть и раны много раз. Но это было как в первый раз.
Ее кожа, бархатистая и гладкая, как миндаль, была измолота в месиво из крови и плоти на конце плеча.
Когда я увидел это, в глазах у меня почернело, а из горла вырвался рокочущий белый гром.
– Кто? – спросил я. На этот раз я почему-то догадался, что она ответит.
– Моя хозяйка, жена моего господина воина, – сказала она, твердая, как лезвие.
– Чула.
Несмотря на ее неподвижность и твердый тон, она горела огнем под моими руками. Ее слабость приглушила мою.
– Как свинья сделала это с тобой? – спросил я.
– О, она очень справедлива. Я разбила ее эмалевую расческу, твой подарок, как я полагаю. Поэтому она расчесала мою кожу, чтобы я помнила в будущем, что должна быть аккуратнее с ее вещами. Она сказала, что у меня всегда будет этот шрам. Она позаботилась об этом.
– Демиздор, – сказал я.
Я уже давно в совершенстве выговаривал ее имя. Никто другой не мог произнести его; они называли ее Демия. Я прижал ее к себе, и она подняла глаза на меня, распахнутые, затуманенные лихорадкой, зеленее диких трав. Она услышала это в моем голосе; я тоже. Понадобилось такое, чтобы я увидел, куда меня привел мой путь.
Я усадил ее на берегу, разорвал свой плащ и намочил его в воде, чтобы промыть ее рану. Она всхлипнула от прикосновения холодной воды, и я увидел, как она сжала зубы под вуалью шайрина, чтобы снова не заплакать.
– Тебе надо пойти к Котте, – сказал я. – Она сделает это лучше меня.
Я поднял ее на руки; она была легче, чем когда я поднимал ее в последний раз, а она и тогда ничего не весила. Кажется, ко всему прочему она еще и голодала.
Она лежала спокойно, как мертвая, и сказала:
– Вазкор великодушен со своей рабыней. – В ее речи все еще была язвительность.
– Утешься, – сказал я. – Чула пострадает больше, чем ты. Я позабочусь об этом. После того, как я выпорю ее, я выброшу ее и ее отпрысков. – Только за наказание рабыни? Ты слишком суров, – пробормотала она.
Мы уже подошли к палаткам, черным на фоне закатного неба. Женщины в шайринах были у центрального костра, они повернулись и уставились на меня; воины, лениво занимавшиеся упряжью или пленниками, тоже смотрели.
Через море солнечного заката, огней костра и взглядов я пронес Демиздор. В тот час она была единственной реальностью.
Позднее я отвел Чулу в палатку Финнука.
Она не хотела идти.
Ночь была холодная, сине-черная, как крылья ворона, и звезды запутались в его перьях. Перед палаткой финнука горел костер, и он со своими сыновьями сидел там после еды. Я толкнул ее к нему.
– Вот твоя дочь, – сказал я. – Ты можешь забрать ее назад.
Сначала они онемели от удивления с открытыми ртами, только пламя костра разговаривало. Затем Финнук порывисто поднялся, отяжелевший от гнева, как могут только старики, а он был стар для воина.
– Назад? Клянусь змеей, я не хочу ее назад.
– А-а! – загремел я. – Значит и в твоей палатке от нее не было пользы?
Он затоптался, а его сыновья и собаки хмурились и подпрыгивали, уставясь на меня. Чула корчилась и рыдала, громко и яростно кукарекая. К этому времени подошли поглазеть и другие.
– Это моя дочь, – сообщил мне Финнук.
– Владей ею тогда, – сказал я.
– Да, да, клянусь змеей. Что плохого она сделала? Она хорошая жена сыну вождя. Она родила ему троих здоровых мальчиков. – Она принесла мне неприятности, – сказал я.
– Как это?
– У меня была рабыня, – сказал я, – ценная городская женщина высокой стоимости, которую я мог обменять и обогатить тем самым крарл. Эта, лицемерно хныкающая у твоих ног, обезобразила шрамом мою рабыню, мою собственность.
Я очень хорошо знал, какую линию поведения выбрать. Он нахмурился и выругался про себя.
– Если это так, рабыня ослушалась…
– Эта женщина, твоя Чула, ослушалась меня. Я с ней покончил. Она больше не имеет ко мне никакого отношения. Видишь, Финнук, здесь много свидетелей, которые это слышат.
Чула завыла. Она упала лицом в грязь и заколотила ногами.
– Подожди, Тувек Нар Эттук, – увещевал Финнук. – Она сделала глупость, и ты должен побить ее. Но не выбрасывать же ее за это. Как же твои сыновья?
– Они не сыновья мне. Я отказываюсь от сыновей этой матери. Может быть, она и в этом была нечестна со мной. Мне что же, покрывать ее распутство?
Он тяжело топтался вокруг своего костра, бросая свирепые взгляды, в растерянности.
– У нее было приданое, – сказал он наконец.
К этому я был готов. Я швырнул рядом с Чулой кожаный мешок с золотыми кольцами, военными трофеями, стоившими больше, чем то, что он дал мне с Чулой, не вернув изумруд, который теперь носила Тафра. Он тут же указал мне на это.
– Эшкирская рабыня, которую испортила твоя потаскушка, принесла мне корсаж из изумрудов. Финнук может прийти и выбрать.
Он покачал головой. Он не хотел сдаваться на этом, но не мог найти выхода. Кроме того, я выглядел злым, бешено злым, как бык, которого не пускают к коровам. На самом деле я не был так зол, только опьянен массой новых до боли эмоций. Я выкраивал себе одежду по своим меркам, и Финнук с его дочерью попадали за линию среза.
– Тувек-Нар-Эттук, – сказал он, – она недостойная пыль. Она огорчила тебя, и я ее проучу. Я подержу ее в палатке моих женщин несколько лун. А потом ты решишь.
Я пожал плечами.
– Это мне безразлично. Бери ее и бери золото. Мне она не понадобится, пусть даже упадет луна.
При этих словах Чула поднялась. Она рванула на себе волосы и пронзительно закричала:
– Тувек! Тувек! Тувек!
Безумнее ее глаз я еще не видел. Они говорили мне о моей несправедливости к ней, мне стало неприятно. Но в моем мире не было места ни для кого, кроме одной.
– Я женюсь на эшкирской женщине скорее, чем возьму эту кобылу, – сказал я.
И я пошел прочь от костра Финнука, и снова позади меня царило молчание, только потрескивал огонь.
После этого я пошел к Котте. Она встретила меня у полога.
– Я пришел за эшкирянкой, – сказал я.
– Неужели, воин? – сказала Котта. – Я обработала рану, но у нее жар, у твоей рабыни. Если ты возьмешь ее в свою палатку и ляжешь с ней, ты ее убьешь. Городские женщины по большей части несильные, и она не выдержит этого.
– Тогда я не лягу с ней, – сказал я. – Пусть остается здесь.
Слепые глаза Котты, которые, казалось, все видят, нервировали меня.
– Это новая болезнь, – сказала она. Но когда я нырнул в палатку, она добавила:
– Тафра еще не видела своего сына сегодня вечером, я думаю. – С Тафрой будет ее муж, – ответил я. – Я пойду завтра.
В палатке целительницы стоял сумрак, темный дымный свет. Демиздор лежала на коврах, голова ее была отвернута от меня. Я увидел, что она без маски; только легкая кисея ее светлых волос скрывала лицо. Сердце у меня так забилось, что палатка запрыгала перед глазами. Но я подошел к ней спокойно.
– Демиздор, – сказал я, – я отвел эту женщину назад к ее отцу. Другие мои жены не обидят тебя. А когда закончится время битв, и мы придем на летнюю стоянку, я женюсь на тебе. Ты будешь моей первой женой вместо Чулы. Очень тихо она спросила:
– Смогу ли я вынести эту ни с чем не сравнимую честь?
Под цветком все еще была гадюка, как я убедился. Я не ответил. Я приподнял пелену белокурого шелка с ее щек и нежно повернул ее лицо к себе. Ресницы ее дрогнули, как во сне; она ни за что не хотела смотреть на меня.
– Ты будешь носить городскую маску, – сказал я. – Не серебряного оленя, та у другой. У меня есть лучше, серебряная рысь с янтарными украшениями для волос. И я достану для тебя тонкой ткани у моуи. Она будет лучше для твоей кожи.
– Почему ты утруждаешь себя ухаживаниями за мной, воин? – проговорила она. – Я твоя собственность. Ты можешь использовать меня в любое время, как пожелаешь.
И тогда, я не мог бы объяснить как, но я понял – может быть, по ее глазам или тону, который не был холодным и резким, как раньше, – что она в тех же сетях, что и я.
Я наклонился и поцеловал ее. Несмотря на болезнь, губы у нее были прохладные и свежие. Она схватила мои руки и прижала меня к себе. Я никогда не мог представить себе, что нечто подобное может сделать меня счастливым.