По молчаливой договоренности мы покинули рубку, а вскоре и вовсе вышли на поверхность, в дикие сибирские леса. Хоть я и никогда не курил, но все равно взял у него папиросу. Мы посмотрели на небо. - Странные времена. - сказал я. Мы курили и вдыхали дым не то сгоревшего мира, не то папирос. *** 11.Флэт Зима - это самое время для квартирной романтики. Особо хорошо бывало нам собираться на чьей-нибудь квартире нашим составом. Всегда ровно двадцать один человек приходили: это как раз то число, которое может вместить в себя двухкомнатная коммуналка на восьмом этаже старого панельного дома. Столько человек может вместиться в круг на ковре и по очереди отпивать из чашек или из термоса чай с водкой; к тому же остается еще пять человек, которые будут играть, петь или читать стихи. Это 2016-ый год, и на удивление ни у кого не получится заметить в руках телефоны или прочей мачмалы, которую обычно прибивают всему нашему поколению. Да, мы слишком молоды даже для того, чтобы писать об этом здесь, но не в этом ли прелесть? И с неприязнью можно подумать о том, что мы создали какой-то элитарный закрытый кружок и думаем о себе невесть что. Причина собираться на квартирах у нас другая: никого не пускают в андеграунд. Пробиться в андеграунд для кого-нибудь из наших - значит добиться высоты и навсегда покинуть родную халупу с разрисованными стенами. Ну а пока все здесь, в одной комнате шумит гитара и чувственный, но неумелый голос под нее поет о тараканах под шифоньером, затем затихает, наступает другой голос, но рассказывающий уже о том, что война лишает человечество будущего, а третий - третий шепелявит про ****у. Остальные слушают это, хвалят тех, у кого песни и стихи цепляют больше, к другим относятся как-то похолоднее. Вдруг где-то чиркнет зажигалка, задымит недокуренная сигарета. Хозяин квартиры тут же подрывается: -Иди на балкон курить, тут провоняет щас все! А на балконе постоянно сидят как минимум еще четверо, дожидающихся своей очереди полапать "Ленинградку", через стекло смотрят и слушают тех, кто играет сейчас, обсуждают их: -У него какой-то голос неуверенный; так, конечно, нельзя петь... -Ноты не тянет, везде это расщепление, хрип свой суёт. Видно ж, что вчера только за гитару сел... -Лажает... Объект обсуждения кончает песню, смотрит на балкон и про себя думает: -Значит, соперника во мне видят. И синхронно с четырьмя другими так же: -Ну я-то точно лучше них сыграю. И начинает новую песню. На скрипучих досках пола во второй комнате некоторые, пришедшие парами, целуются и обнимаются полупьяными телами под звуки "Инструкции по выживанию": "Мой *** - бледный как Ленин! Мой *** - железный как Сталин! " По крайней мере так было в последний раз. И что нравится в таких квартирниках: народ абсолютно разный, от панков-говнарей и до ортодоксальных интеллигентов-алкоголиков с расстроенными гитарами и песнями про водку и лемуров. -Вот сейчас обидитесь некоторые, - говорит худой Боря в толстенных очках, - так что вы лучше уши, глаза закройте... а я вас предупредил уже. И играет то, от чего действительно все как-то обижаются и начинают бить Борю. А Боря, хоть и выглядит безобидно, но почти успешно ото всех отбивается. Хорошо! Когда уже помирились, посмеялись и сели рассказывать истории, входит светловолосая девчушка, осматривает нас всех дикими глазами, полушепотом говорит: -Саша в окно вышел... *** 12.Обращение к жанру Говорю я в ночь: - А не может ли случиться так, что мы обречены уже давно? Обречены не то что давно, больше - обречены с самого рождения жить в неизвестности? Когда, вот, понимаешь, кругом происходят различные вещи, жизнь, так сказать, идёт на полных оборотах...А ты стоишь...А я стою...Безучастно. Совершенно один. Совершенно закованный в пропасть круговертящих дебрей наших же с тобой сумраков. И вскрытый простор, казалось бы, вот он - только возьми, вытяни руку. Да вот рад был бы вытянуть, если б не оксюморон моего сознания. Ты мне, наверно, и скажешь...Ночь, то есть, в меня скажет, как я в ночь слова ронял: - А возьми-ка и уничтожь оксюмороны, парадоксы и бытие прошлого. Но разве с этими атавизмами не искоренится и само моё сознание? Разве я не привязан к этим абсурдам намертво, чтобы уж наверняка не разъединили нас? Чтобы при выходе из этого состояния неизвестности перестать существовать и самому. Но ведь наши предки уже делали это! И не один раз. И потомки непременно сделают то же самое - с нами, с нашими танцами на костях предыдущих. Значится, и мы должны. И мы должны уничтожить всё то, что так усердно строили до нас! И мы сделаем это, потому что уничтожение - наша первоцель! Потому что нельзя творить жизнь без убийства и изучения трупов. И разве кто-то вправе нам запрещать глумиться над почившими праотцами? Читать того, другого, третьего - и хаять. Смотреть картины разных "гениев" - и хаять. Слушать музыку вроде как культовую - и хаять. Потому они и "гении", а не Гении, не Г Е Н И И. Потому что вся их конструкция держится лишь до прихода следующих, таких же мнимых талантов. Вот и наша задача, наша с тобой - СТАТЬ Г Е Н И Е М СЕЙЧАС, НЕМЕДЛЕННО, ЧТОБ КАЖДОЙ БУКВОЮ ВЫПЛЁСКИВАТЬ КИЛОЛИТРЫ КРОВИ НА ЗАМЫЗГАННУЮ БУМАГУ, ЧТОБ ОТ НАШИХ ГОЛОСОВ ЯЗВИЛАСЬ ДРОЖЬ В ТЕЛАХ ЖЕРТВ! Пелевин, Быков, Минаев, Иванов - вот они, наши Голиафы и голиафики, бесы и чёртики, а в целом - отработанное сырьё. Так что ж Хватит кормить нас галоперидолом формальностей и неувязок! Наша воля не ограничена ничем кроме собственных жизней! Наш труд - на разрушение! Наш труд - на творение! Ведь придёт и н а ш черёд, и нас так же отыщут и затопчут озлобленные малолетки. *** 13.Жолтый дом Мгновение - всего какая-то пошлая секунда - и выученные наизусть карнизы, хрущевки этих карнизов, люди этих хрущевок сменились казенными стенами и решетками на окнах. Ведь всегда об этом говорили как о чем-то выдающемся, будто бы попасть сюда - значит, получить особое превосходство над другими. Встань-сядь, встань-сядь - вот и всё превосходство. Уколись еще раз. Еще раз нырни с головой в говно и повторяй до готовности. А кругом все как-то уныло-обрывочно, похоже на то, как Достоевский или Камю описывали лишение свободы. Но это кругом. А по окнам удивительная пустота - остоебеневшая решетка, в который раз попавшая в объектив глаза. Редкий черный кот пробегает мимо отделения. И деревья, деревья, деревья... "О, всю жизнь я видел одни деревья." В палату входит шальной санитар. Он дёргает выключатель туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Но свет так и не включается до тех пор, пока он не бьет кулаком в этот квадратик посреди голой стены. - Что? - Кто? Возгласы проходят по палате. - На процедуры.- режет санитар. Прямо так. Сегодня кого-то выдали с запрятанной в матраце бритвой. Солнце в двести двадцать вольт махом вышибает разум больному, узнику шконки, кащениту - как угодно. Санитар махом вышибает его в кабинет, где уже приготовились и затаились живительные уколы аминазина. Как штыки в последней атаке взрезают они вены больного. И - р-раз. И - д-ва. И - р-раз. И - д-ва. Да еще и смаковать свою недолгую жизнь успевают. А больному уже все равно. Он не стоик, вовсе нет. Ему не б е з р а з л и ч н а эта экзекуция. Она ему у ж е безразлична. Кричат снаружи, за дверями кабинета: буйные. Кричат снаружи, за стенами отделения: дворники. Кричат внутри: кто кричит? Да и крик будто бы немой. А был ли крик? И все эти звуки, как избито бы это ни звучало, сливаются в один. А больной снова лежит - уже на своем законном месте в палате. На своей койке. Лицом к стене, свернувшись калачиком и закрыв уши руками. Ведь крики не прекратятся. Не прекратятся - потому в белых столбах это часть звукового сопровождения, как звук течения на реке. День или ночь? Ночь сейчас? Или день? Вечер? Обед? Утро? Полночь??? Да какая разница, если ты не видишь дальше двух с половиной метров, которые отвели тебе препараты? Остальное - рябь, помехи и не более того. На стене нацарапано ногтем: "ПОЛНЫЙ ****ЕЦ". И даже тараканы это понимают. И даже шприцы это понимают. И даже санитары это понимают. Но человек привыкает ко всему. *** 14.Белые тени в полдень Я видел их всего один раз. Не хочется упоминать это пошлое и заезженное "...но я их никогда не забуду" - видимо, придется. Люди ходят, кривят лица и корявят руки, заламывают эго и не догадываются об их существовании. Не буду скрывать - я в их числе большей частью своей сущности. Не знаю, как реагировать на это. Ведь живешь, и до этого случая, и после, и во время. А прямая линия вдруг ломается до невыразимой скорби. Я только взглянул в окно - только раз, мельком, чтобы проверить, на месте ли моя оболочка. Проверить и влезть обратно. Но там шли они. Из-за горизонта показалось несметное множество белых теней, они шли по расплавленным плитам, отстукивая совершенно босыми ногами совершенно вооруженный ритм свистопляса. Взгляды к солнцу, руки на груди. Все в касках и с маленьким огоньком где-то под флягой на поясе. Был ли я один тогда, уже не помню. Но любой оживленный стон толпы махом перекричала бы эта канонада белизны среди калёного асфальта. Не сомневаюсь. Они шли из ниоткуда, шли в пустоту, веря лишь в своё небытиё позади остального небытия. Белые чуть с желтизной, как застиранный бинт, трогались от земли, чуть подскакивали строем и шли прямо, не нарушая построения. Чувство войны, оно знаете какое? Вероятно, очень острое, как окровавленный клюв стервятника. Противники и сторонники - все смешались в строю, стали единым стальн