ам запрещать глумиться над почившими праотцами? Читать того, другого, третьего - и хаять. Смотреть картины разных "гениев" - и хаять. Слушать музыку вроде как культовую - и хаять. Потому они и "гении", а не Гении, не Г Е Н И И. Потому что вся их конструкция держится лишь до прихода следующих, таких же мнимых талантов. Вот и наша задача, наша с тобой - СТАТЬ Г Е Н И Е М СЕЙЧАС, НЕМЕДЛЕННО, ЧТОБ КАЖДОЙ БУКВОЮ ВЫПЛЁСКИВАТЬ КИЛОЛИТРЫ КРОВИ НА ЗАМЫЗГАННУЮ БУМАГУ, ЧТОБ ОТ НАШИХ ГОЛОСОВ ЯЗВИЛАСЬ ДРОЖЬ В ТЕЛАХ ЖЕРТВ! Пелевин, Быков, Минаев, Иванов - вот они, наши Голиафы и голиафики, бесы и чёртики, а в целом - отработанное сырьё. Так что ж Хватит кормить нас галоперидолом формальностей и неувязок! Наша воля не ограничена ничем кроме собственных жизней! Наш труд - на разрушение! Наш труд - на творение! Ведь придёт и н а ш черёд, и нас так же отыщут и затопчут озлобленные малолетки. *** 13.Жолтый дом Мгновение - всего какая-то пошлая секунда - и выученные наизусть карнизы, хрущевки этих карнизов, люди этих хрущевок сменились казенными стенами и решетками на окнах. Ведь всегда об этом говорили как о чем-то выдающемся, будто бы попасть сюда - значит, получить особое превосходство над другими. Встань-сядь, встань-сядь - вот и всё превосходство. Уколись еще раз. Еще раз нырни с головой в говно и повторяй до готовности. А кругом все как-то уныло-обрывочно, похоже на то, как Достоевский или Камю описывали лишение свободы. Но это кругом. А по окнам удивительная пустота - остоебеневшая решетка, в который раз попавшая в объектив глаза. Редкий черный кот пробегает мимо отделения. И деревья, деревья, деревья... "О, всю жизнь я видел одни деревья." В палату входит шальной санитар. Он дёргает выключатель туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Но свет так и не включается до тех пор, пока он не бьет кулаком в этот квадратик посреди голой стены. - Что? - Кто? Возгласы проходят по палате. - На процедуры.- режет санитар. Прямо так. Сегодня кого-то выдали с запрятанной в матраце бритвой. Солнце в двести двадцать вольт махом вышибает разум больному, узнику шконки, кащениту - как угодно. Санитар махом вышибает его в кабинет, где уже приготовились и затаились живительные уколы аминазина. Как штыки в последней атаке взрезают они вены больного. И - р-раз. И - д-ва. И - р-раз. И - д-ва. Да еще и смаковать свою недолгую жизнь успевают. А больному уже все равно. Он не стоик, вовсе нет. Ему не б е з р а з л и ч н а эта экзекуция. Она ему у ж е безразлична. Кричат снаружи, за дверями кабинета: буйные. Кричат снаружи, за стенами отделения: дворники. Кричат внутри: кто кричит? Да и крик будто бы немой. А был ли крик? И все эти звуки, как избито бы это ни звучало, сливаются в один. А больной снова лежит - уже на своем законном месте в палате. На своей койке. Лицом к стене, свернувшись калачиком и закрыв уши руками. Ведь крики не прекратятся. Не прекратятся - потому в белых столбах это часть звукового сопровождения, как звук течения на реке. День или ночь? Ночь сейчас? Или день? Вечер? Обед? Утро? Полночь??? Да какая разница, если ты не видишь дальше двух с половиной метров, которые отвели тебе препараты? Остальное - рябь, помехи и не более того. На стене нацарапано ногтем: "ПОЛНЫЙ ****ЕЦ". И даже тараканы это понимают. И даже шприцы это понимают. И даже санитары это понимают. Но человек привыкает ко всему. *** 14.Белые тени в полдень Я видел их всего один раз. Не хочется упоминать это пошлое и заезженное "...но я их никогда не забуду" - видимо, придется. Люди ходят, кривят лица и корявят руки, заламывают эго и не догадываются об их существовании. Не буду скрывать - я в их числе большей частью своей сущности. Не знаю, как реагировать на это. Ведь живешь, и до этого случая, и после, и во время. А прямая линия вдруг ломается до невыразимой скорби. Я только взглянул в окно - только раз, мельком, чтобы проверить, на месте ли моя оболочка. Проверить и влезть обратно. Но там шли они. Из-за горизонта показалось несметное множество белых теней, они шли по расплавленным плитам, отстукивая совершенно босыми ногами совершенно вооруженный ритм свистопляса. Взгляды к солнцу, руки на груди. Все в касках и с маленьким огоньком где-то под флягой на поясе. Был ли я один тогда, уже не помню. Но любой оживленный стон толпы махом перекричала бы эта канонада белизны среди калёного асфальта. Не сомневаюсь. Они шли из ниоткуда, шли в пустоту, веря лишь в своё небытиё позади остального небытия. Белые чуть с желтизной, как застиранный бинт, трогались от земли, чуть подскакивали строем и шли прямо, не нарушая построения. Чувство войны, оно знаете какое? Вероятно, очень острое, как окровавленный клюв стервятника. Противники и сторонники - все смешались в строю, стали единым стальным сапогом, отбивающим: Так-так Так-так Так-так Так-так Сплошная тяжесть черных дыр в шинелях. Никаких выстрелов. Никаких криков и взрывов. Никакой судьбы. Никакой надежды. Только смиренный стук солдатской панихиды. Белые тени шли, шли бесконечным строем. Они шли, а значит, кто-то находился рядом. То есть тот, кому эти белые тени нужны. Какой-то дирижер, нуждающийся в постоянном пайке из полчищ тонких расстроенных инструментов - он точно где-то был. Можно сказать, он содержался в костях, лимфе и прочей требухе. Мы все им пропитаны. Они идут в бой, а может наоборот - из боя, униформой в небе. И все же - идут и молчат. Странно. Но идут и чувствуют глубокое напряжение. Ждут, пока кто-нибудь в строю не крикнет во весь голос, на всю незримую и незрячую вселенную: "Сорвите лица - я живой!". Как залп Авроры. Они идут жечь и протыкать. Бить и отбирать. Срать и запивать. Убивать. Убивать. Убивать. Убивать. В негативе все равно все мы - черные. И хоть я нахожусь даже не рядом с ними, я все равно ощущаю себя частью этого газвагена, обученного убивать голыми руками. Обученного искусству ненавидеть. Имеющего гениальность выживать. А они скрываются вдалеке, пройдя очередной километр запланированного маршрута, освещенные горелым прожектором. Не здороваются, не прощаются. Молчат и посмеиваются в казенные бушлаты. Просто белые солдаты молча знают свое. Просто белые солдаты смеются среди войны. Среди обязательной войны. *** 15.Чужеродный элемент Фразы улетучиваются сразу после прихода ветра. Облака столпились по полотнищу, выстроились по нитке и пошли, пошли... Как на параде северокорейской армии. По дворам разбросаны трупы, покрытые черной шевелящейся массой. Подойдешь чуть ближе - масса взлетит с гугнивым жужжанием, обнажив проеденные дыры, покружит хаотично недалеко и сядет обратно. Такая эскадрилья. Я прохожу мимо всего этого и не обращаю внимания: вижу такое слишком часто. Мне не надо смотреть туда, тем более подходить. Мне надо к нему. Поэтому я ускоряю шаг, перебираю крохотными ногами по необъятному слою асфальта, делающего ожирение планеты. Хватаюсь за шляпу, чтобы ее не унесло ветром, запыхаюсь и перевожу дыхание. Ускоряюсь. Однако расстояние до цели все увеличивается. Проваливаюсь через подъезды уже махом, безумно возбужденный, как в первый раз, бегу к своему другу на N-ный этаж. И прохожу через закрытую дверь. Он здесь. Я здесь. Мы боимся друг друга. А он сидит на своем стульчике у окна балкона. И я за его плечом прячу сильную одышку. - Привет,- шепчу я ему. Он сначала не реагирует, пялит на обугленные руки, качает головой. И только потом: - Привет. Он так хотел докурить до моего прихода. А теперь язвительная сигарета дребезжит в его руках, дергается вверх-вниз с сумасшедшей амплитудой. Знаете, что мне это напомнило? Такой безумный реверс, перемотка пленки вперед-назад, как если бы кто-то неумелый начал играться с проигрывателем. - Ты не хочешь говорить со мной?- шепчу я ему после минутной задержки. - Нет. Не хочу. Уходи.- еще тише отвечает он. Голос сдавлен, спина сгорблена, хребет выпирает из грязной майки чуть не на сантиметр. Он боится меня. - Знаешь, чего я хотел? Он не отвечает. На самом деле, откуда ему знать, чего я хотел? - Я хотел, чтобы ты боялся. Понимаешь? Боялся. Как жуки боятся тапка. У тебя ведь как...ну, даже не у тебя одного. У вас оно как: вы боитесь всю жизнь. Боитесь наказания от родителей, боитесь начальников, боитесь прохожих... - Я не боюсь тебя. С чего ты вообще это взял? А он все ниже наклоняется, сжимается в чертов вонючий клубок. - ...а потом говорите, что не боитесь. Строите бравады, чтобы вас приняли за своего. Но ты никогда не будешь своим. Понимаешь? Я задаю ему эти вопросы, потому что знаю, что он на них не ответит. Мне не нужны ответы. Мне нужен он. - Ты ни хера не понимаешь, червь. Ты никогда не будешь своим, потому что ты вечно лишний. Ты никогда не будешь лучшим, потому что ты второй, и ты будешь вторым всю жизнь. Ты - чужеродный элемент. Как говорят искренние люди: "Не пришей ****е рукав". А сейчас ты выжимаешься, вьёшься на своей дрянной табуретке, жадно облизываешь окурок, чтобы отвлечься от моего голоса. А посмотреть на меня даже боишься. И занимаешься всякой бесполезной ***нёй, чтобы хоть как-то оправдаться. Почему же ты не лучший? Потому что ты как инструкция на латыни. Ты слишком хитровыебанный и никому не нужный. Зачем тебе читать эти книги? Ницше? Ты хоть понимаешь Ницше? А Шопенгауэра? Ты же работаешь курьером, какого хера ты все это у себя держишь?? Думаешь, прочитаешь полторы умных книги, повырываешь оттуда фраз, смысла которых не знаешь, а потом будешь павлинить перед всякими давалками? Ага! ****ый трус