На самом деле Серба просто интуитивно догадался о махинациях Тихонова. И хотя с некоторых пор прикусил язык, но было уже поздно отгребать назад. А Бочковский решил избавиться от Семёна, при встречах, однако, разыгрывая из себя прежнего доброжелателя. К тому же его планы уничтожения Сербы с каждым днём становились всё более изощрёнными и коварными.
Грозовые тучи были ещё за горизонтом, Серба ещё не чувствовал опасности, но у начальника он был уже на самой жирной заметке, на вдумчивом ежедневном контроле…
Ну да об этом как–нибудь при случае. Вернемся же в «Театральный».
Яростно расправляясь с половинкой недоваренного старого петуха, названного в меню, невзирая на пенсионный возраст, цыплёнком, Бочковский с сатанинским удовольствием продумывал возможные варианты расквитаться с сомнительным Сербой. Людей умнее себя Михаил Петрович не любил, точнее, ненавидел, ибо считал их потенциальными конкурентами на тернистом руководительском пути.
Какое–то время ему удавалось, в обход многочисленных постановлений и решений партийных и советских органов, держать у кормушки неоднократно судимого за хищения социалистической собственности Тихонова, отстаивал его как незаменимого, без кого, мол, район очень даже просто останется и без овощей, и без фруктов. Но вот Тихонов засел, и стало на душе у Михаила Петровича тоскливо и паскудно, поскольку жалкие полторы сотни оклада никак не устраивали Бочковского, стремившегося не отстать от более удачливых дружков, имевших и дачи, и «Волги», и (не говорите вслух!) весёлых подруг–комсомолочек.
Семён и его шеф приканчивали уже и отбивные, когда подошёл Кузя и принёс–таки безнадёжно серые полтавские котлеты обалдевшей от голода чете, устало присел рядом с Михаилом Петровичем и Сенькой, придвинув свободное креслице от соседнего, заваленного объедками, стола. Начал по собственной инициативе выступать, разглагольствуя о невероятных охотничьих случаях, так как считал себя незаурядным охотником и рыболовом. Серба за весь вечер выпил всего рюмку коньяка, но не потому, что вообще не пил, а просто уже с год, после перепоя на гормолзаводе, где не пить было просто преступно, организм принципиально не принимал. Бочковский же истолковал Сенькино воздержание как плохой знак: «С чего бы это вроде нормальному мужику отказываться от крепко–выдержанного?»
Кузя, напротив, от предложенной Михаилом Петровичем рюмки не отказался, смачно выдохнул воздух и вдруг сорвался с места и рванул, отзываясь на чьи–то отчаянные призывы рукой. Одна из рыжих девиц, решительно тряхнув огненной гривой, встала из–за стола и, пьяно покачиваясь, пригласила Семёна на шейк. Он не стал ломаться и пару минут попрыгал с наглой девахой, вызывая ревность ленинградских специалистов. Оказалось, что чувиха знает Сербу в лицо, живёт на посёлке «Подстанция ДД» неподалёку от магазина № 52 и часто его там видит при деле. Сама она осенью окончила среднюю школу, семнадцать лет и ещё нигде не работает («Не спешу…»). Часто проводит время в кабаке («О, скукотища какая!..»). Зовут Таня.
Сенька отвёл её на место, погрозив пальцем. Она кинематографично улыбнулась ему из–за стола.
— Дура же, стерва, — зло подумал Семён, — истаскаешься за год!
— Знакомая? — Поинтересовался Бочковский.
— А то как же, Танька, — сорвалась невинная ложь у Сербы.
— Отличный товар! — Причмокнул Михаил Петрович, цинично, по–мужски помигнув Семёну. — А я сразу просёк, что эта шлюшка — твоя, так сказать, шерами…
— Что за чушь мужик городит, — подумалось Сеньке, но опровергать не стал, крепко был пьян шеф, еле слова выговаривал.
Дурацкая, по мнению Сербы, привычка Бочковского говорить в неподходящие жизненные мгновения русско–украинским жаргоном — суржиком, проявилась по пьяни в полной мере. Довольно громко он стал наставлять Сербу:
— А тэпэр дывысь! Ты пойдёшь в новый магазин и будешь там двигать упэрэд торговлю, и сразу хвала тебе и почёт!..
После продолжительных прений стороны пришли к соглашению, что Серба завтра направится на Зелёный Яр и, посмотрев магазин, вечером сообщит Бочковскому, понятно лично, окончательное решение.