на молодца. «Ну, вот, - подумал Йорг обреченно. - Этого следовало ожидать. А кто бы не спятил на ее месте?» - спросил он себя. - А ты совсем не изменилась, - сказал осторожно, хотя на самом деле переменилась она сильно. Побледнела, запечатала свою нежную красоту горькими складками у рта. Высохла, как стрекоза на булавке. Только волосы остались прежними - яркими, такими яркими, что озаряли всю комнату. - Рад тебя снова увидеть. - Врешь, - возразила Феодора. - Совсем ты не рад. Боишься просто. Знает кошка, где подхарчилась. - Вру, - согласился Йорг. - Не люблю ворошить прошлое. Воспоминания, даже самые прекрасные, блекнут, если слишком часто извлекать их на свет. Как фотографии в альбоме. Так что ты хотела?Зачем меня позвала? Извини, я присяду. Он опустился на стул и словно прирос к нему, так тяжело, гневно надавила на плечи застоялая духота. То ли запах какой-то разлит в воздухе, густой и неприятный, то ли кислорода не хватает. - Хочу показать тебе кое-что, - усмехнулась Феодора. - Фотографии, говоришь? Представляю я твой альбом. Что ж. Люка, выходи. Познакомься. Она вторично приподняла скатерть за уголок. Излишняя мера. То, что выползло из-под стола, оказалось низкорослым - размером с трехлетнего ребенка - и передвигалось на четвереньках, низко пригнув чересчур большую голову к полу, точно собиралось бодаться. Надо лбом у него, правда, торчал не рог, а длинная, собранная в пучок щетина, похожая на антенну. Йорг брезгливо разглядывал уродливое существо - пунцовый затылок, черепашью, в грубую складку, шею, маленький и бесформенный, словно медуза, горб над правой лопаткой, кривоватые ноги-ласты и руки с длинными, сухими, как древесные волокна, пальцами. Оно все время силилось поднять голову и посмотреть вверх, но только неловко елозило на месте, как полураздавленный жук. От уродца исходил тошнотворный запах бессилия и бездумного, насекомого любопытства, такой острый, что Шеффлеру сделалось совсем худо. Голова закружилась, и - точно алкоголь снова воскрес в крови - смазались и потекли все предметы в комнате. - О, черт, - простонал Йорг. - Что это такое? Тонкие паутинки-пальчики оплели его ботинок. Мягко нажимали, но не могли продавить искусственную кожу. Теребили носок и брючину. - Твоя дочь, - коротко ответила Феодора. - Люка. Прошу любить и жаловать. А ты, как будто, не очень-то удивлен? Ты ждал чего-то подобного, да? Не даром ведь ты так поспешно смылся, точно за тобой сотни бесов гнались на вонючих кобылах? Ты ведь все знал наперед, правда? Йорг молчал. - Ну, что же ты, милый? Язык прикусил? Изреки. - Черт, - тупо повторил Йорг. - Какая еще, к черту, дочь?! Я не понимаю, почему ты... Феодора, почему ты не уничтожила это? Да не знал я ничего, просто надо было уехать. Я всегда в пути - работа такая. Приходится гастролировать. Я и так слишком задержался тогда в Шаумберге. О, Господи, Феодора, скажи этому... скажи ей, чтобы она перестала! Мне больно! - взвизгнул он истерически. - Люка, отпусти, дай папаше объясниться. Никуда он от нас не денется. Вот, у него уже задница приклеилась. Продолжай, ну? - Ну, зачем ты так? Феодора, неужели ты не видишь, что это не человек? Надо было сразу придушить. Я... ты моложе меня, и наверное, не помнишь... Но читала наверняка или слышала. В **** году случился выброс в море какой-то дряни, не скажу точно чего, я не химик, а ты и подавно, но все жители побережья обучились. В генах произошли мутации. С тех пор начали рождаться такие вот, а чаще - губить матерей еще до родов. Они ядовиты, эти плоды, и сильно разрастаются. Ну, как раковые опухоли. Многим из нас запрещено иметь детей. Нас обследуют раз в три года, в смысле мужчин. Ну, и женщин - само собой, каждый год. - И тебе запрещено? - Нет, - солгал Йорг, боясь, что она на него донесет. - Я бы тебе запретила даже смотреть на женщин, - прошипела Феодора. Йорг беспомощно улыбнулся. - Тесты не всегда показывают... - он понимал, что несет чушь, что вместо того, чтобы оправдаться, сам себя обличает, но ничего не мог поделать. Мысли ворочались, как мельничные жернова. Ступни горели, точно вся кровь прилила к пяткам, а в голове - наоборот - остались только пустота и звон. Щеки холоднее, чем у покойника. Череп, точно пустая кастрюля. - Прости, мне очень жаль, что так получилось. Честное слово, клянусь, мне очень-очень жаль. - А уж как мне жаль. Йорг, ты не представляешь себе, каково это - выносить в своем чреве чудовище. Любить его, разговаривать с ним, ощущать его движения внутри себя, мечтать о нем - а потом произвести на свет и увидеть. Урода. Монстра. Крошечного и беззащитного, но - не человека. И все равно - часть себя. Ты представляешь, каково это - жить с ним под одной крышей? Ты говоришь - уничтожить. Но оно... она... в ней есть что-то такое детское... Йорг, она, Люка, играет. Как обычный ребенок. Я наняла мальчика из местных, чтобы приходил, занимался с ней и учил немного. Буквы показывал, но буквы она не запоминает, а вот башни из кубиков строит. Низенькие, ей трудно головку поднимать. У нее шейные позвонки срослись, - голос Феодоры прервался и точно заблестел от слез. Не глаза - глаз ее Шеффлер не видел, потому что смотрел в пол - а голос, и этим блестящим звуком она как будто разрезала духоту. Она словно расстегнула молнию и скинула черные одежды, всего лишь на миг представ такой, как раньше - доверчивой и беззащитной, до кончиков ногтей полной виноватой нежности. Йорг содрогнулся, и, точно сказочный Кай, чуть не выронил из сердца ледяной осколок. Ему стало легче, и, слегка расправив плечи, он опустил руку в карман. Оружия там не было - «хоть бы нож захватил, идиот», - выругался про себя - но пальцы нащупали баллончик с пеной. На три четверти пустой, предназначенный к выбросу, однако разок пальнуть в уродца сумеет. - Феодора, пойми, - Шеффлер пытался говорить спокойно, - это не человек, это мутант. Ее нужно убить, ну, вот как клопа раздавить - и все. Она внесена в какие-нибудь бумаги? Свидетельство о рождении есть? Запись в мэрии? Все равно, даже если так, ни один суд не признает ее человеком. Ты, конечно, не знаешь, но есть закон... - Так ведь и ты мутант, Йорг. Что же тебя не убили? - губы Феодоры презрительно скривились, и доверчивая девочка исчезла, так и не успев достучаться до заколдованного сердца. - И, между прочим, зря. Но ничего, это легко исправить. Снова навалились тяжесть и тошнота, живот болезненно скрутило, а сведенные судорогой пальцы выпустили баллончик. Йорг полувисел на стуле, беспомощный, словно кусок мяса на разделочной доске. - Открой окно, мне плохо. Пожалуйста. -А, ты уже чувствуешь? - Феодора, вдруг сделавшись высокой и твердой, как скала, нависла над ним. - Чувствуешь ее ненависть? Да, она ненавидит тебя, и я тоже. Только ее эмоции в сотни раз сильнее и могут разрушать. Этот мальчик, Франтишек, который приходит к нам, он очень чувствителен. Видел бы ты, как его здесь крючит. Но Люка его любит, этого мальчика, и не хочет убивать, а тебя убьет. Все, Йорг, твоя песенка спета. Получи, что заслужил. Она пухла и раздувалась, все больше чернея, колыхалась на сквозняке. Хотя какой сквозняк - окно-то закрыто. Это ветер ненависти дул с пола, терзал ботинки, полз по ногам. Йорг уже ничего не видел - только громадную волну с яростным пенным гребнем. Он тонул в море, а вокруг плавала мертвая треска и сельдь, и щупальца дохлых кальмаров оплетали ступни, подобно гигантским бесцветным водорослям. Кругом была смерть и ничего кроме смерти. Однако Шеффлер знал, что в глубине, куда он медленно и неотвратимо опускался, таится источник света - рыба-удильщик или просто отражение солнца, упавшее когда-то в воду, да там, на дне, и заснувшее. Теряя сознание, он продолжал цепляться за что-то холодное и цилиндрическое в своем кармане. Потом волна обрушилась и перевернула Йорга на спину, а может, и не его перевернула, а злого уродца по имени Люка. Море загустело, ветер поднялся до горла - и вот тогда свет воссиял. Франтишек мог поклясться, что не взбунтуйся в нем в тот момент пыль - отвратительная, мерзкая, одуряющая пыль - он поговорил бы со своим кумиром и, вероятно, отважился бы задать ему пару вопросов. Да хоть автограф попросил бы. Ведь приберег за пазухой ручку и блокнотик. Да какое там - зашнурованная гортань не пропустила ни звука. Спасибо, что дышать удавалось - пусть и с болью, короткими, хриплыми затяжками. Пришлось изображать из себя немого, улыбаться, насколько позволяли отвердевшие губы, и кивать, как китайский болванчик. Франтишек ненавидел себя - свое засоренное страхом, непослушное тело, неловкость и деревянность жестов. Его взгляд пугался и съеживался, натыкаясь на чьи-то глаза, а несоразмерно большие руки во время любого - чаще всего вынужденного - разговора хотелось, но некуда было спрятать. Не только во сне, но и наяву он все чаще задумывался о противоречивой сущности мира - внутри белого, а снаружи красного - и сам не понимая, что это значит, мечтал ее выявить. Сперва рассекал ножом паприку и редиску, но это казалось ему чересчур примитивным, хотя в паприке всякий раз обнаруживалось много косточек, и все они определенно имели некий смысл. Если разрезать человеческое тело - косточек будет ничуть не меньше. Внутри оно не белое, так ведь и паприка внутри не белая? Оно и снаружи не красное, значит, для модели мира никак не годится. Редиска годилась бы, но косточек в ней почти нет. Получается замкнутый круг. Франтишек сознавал, что сходит с ума. Из-за астмы и социофобии он полгода не мог ходить в школу - да и раньше-то учился с трудом - но условилс