Окраинные пейзажи за стеклом автомобиля давно кончились. Виктора Волошина приняло в свои широкие объятия Подмосковье. Охранник Юра, время от времени выполнявший также и обязанности водителя – а это случалось нередко, когда Волошин бывал на всевозможных вечеринках и презентациях, после которых уже нельзя было садиться за руль, или же когда у него просто не было желания самому вести машину, – был сегодня настроен особенно озорно; он то и дело поддавал газу, временами нажимал на сигнал – просто так, от избытка сил и молодости, – и в конце концов шеф даже попенял ему:
– Осторожнее, Юра, осторожнее. Не резвись так. Руку свою совсем не бережешь – смотри, как на руль давишь!
– А чего ее беречь-то? – беззаботно и чуть фамильярно хмыкнул охранник. – Зажило уже, как на собаке. Во, смотрите! – И он, слегка поддернув рукав светлой хлопковой рубашки, продемонстрировал свежий рубец.
Волошин невольно усмехнулся этому молодецкому, даже хвастливому тону и жесту. О таких людях, как Юра, говорят, что они не изуродованы ни чрезмерным интеллектом, ни излишним тактом, ни хорошими манерами… Но, Бог ты мой, зачем ему в охраннике интеллект, если в других качествах этого крепкого, надежного, всегда широко улыбающегося парня – преданности и безупречной смелости – он может быть уверен!.. Юра не раз продемонстрировал хозяину свои достоинства за годы работы, и это да плюс еще легкость и искренность по-настоящему импонировали в нем недоверчивому к другим людям Волошину.
Он относился к охраннику теплее и бережнее, нежели к иным помощникам, а потому и историю возникновения едва зажившего шрама знал: Юра поранил руку, когда в него срикошетил нож, который они с коллегами, забавляясь, кидали в цель. Это случилось в Привольном, куда Юра, по его поручению, отвозил деньги и продукты для Валентины Васильевны несколько дней назад. И теперь, лениво продолжая завязавшийся разговор, поглядывая на мускулистое, едва прикрытое легкой тканью плечо, Волошин уточнил:
– Что, совсем не болит уже?
– Не-а. – Охранник снова расплылся в белозубой улыбке. – Меня ж, Виктор Петрович, бабка в Привольном лечила. Пошептала, траву приложила, отвару выпить дала – и никакие доктора не нужны. Золотая она у вас, эта ваша Захаровна!
– Золотая, – согласно кивнул шеф. Он хотел добавить еще что-то, но в кармане залился мелодичной трелью мобильный телефон, и Волошин привычно схватился за трубку.
– Витька, ну ты чего там, не передумал? – голос рыжего Сашки взорвался в его ушах с такой силой, будто приятель стоял у него за спиной и шутки ради нарочно терзал его барабанные перепонки. – Ну что ты забыл в своей дурацкой пыльной Москве? Давай с нами, пока возможность есть!
– Нет уж, я тут останусь…
– Ну и дурак. Соображаешь хоть, от чего отказываешься? Ты только представь: море теплое, солнце горячее, пальмы зеленые, а девушки… ох, Витя, об этом я лучше помолчу!
– Ладно-ладно, – засмеялся Волошин. – Тоже мне, Казанова выискался. И как тебя только твоя Катька терпит?
– Катька терпит, потому что со мной таким ей лучше, чем совсем без меня, – философски ответствовал Сашка. И уже серьезным тоном, как бы давая понять, что звонок его вызван все же не желанием позубоскалить, а дружеской заботой и солидарностью, добавил: – Слушай, Вить, у тебя правда все в порядке? А то мне что-то показалось…
– Ну, что делать, когда кажется, ты и сам знаешь, – усмехнулся Виктор. – Не морочься, Саш, все у меня хорошо. Валите в свою Францию, и чтоб я никого из вас тут и близко не видел в ближайшие две недели. Дайте хоть немного побыть одному, черти…
– Ну, ладно. Попробуем тебе поверить, – вздохнул друг детства, однако по голосу его чувствовалось, что Волошин его не убедил. И торопясь закончить разговор, который неожиданно стал ему в тягость, Виктор коротко передал приветы Сашиным жене и дочке и нажал «отбой».
Машина уже въезжала в Привольное, и, едва она затормозила, Виктор, даже не успев еще как следует затолкать телефон в карман, резко распахнул дверцу и выпрыгнул, вырвался наружу, словно ветер, который боится превратиться в жестокий сквозняк, будучи запертым в четырех стенах. Глубоко вдохнул настоянный на солнце и полевых травах воздух, уловил где-то рядом густое жужжание шмеля, счастливо и радостно потянулся, раскинув руки в стороны, и спокойными, широкими шагами зашагал к своему дому, словно пытаясь обогнать свою уже по вечернему длинную тень.
Мать он нашел, как всегда, за работой. Склонившись над грядкой, она аккуратно выдергивала из земли сорняки, освобождая простор для дальнейшего роста то ли редиске, то ли морковке – Волошин в таких сельскохозяйственных тонкостях не разбирался.
– Витя, сыночек! Приехал! – обрадовалась она, торопливо стаскивая с рук перепачканные землей резиновые перчатки. – Как раз вовремя, сейчас самовар вскипит. Кушать будешь? У нас сегодня щи со щавелем, твои любимые…
– Буду! – радостно отвечал Волошин. – И щи буду, и чай с бутербродами! Я там привез кое-чего, колбасы, сыру, рыбы соленой, сладостей каких-то… Юра сейчас принесет.
С аппетитом поедая щи, которые считал одним из самых вкусных блюд на свете и по поводу которых утверждал, что с ними не сравнятся никакие деликатесы в лучших ресторанах мира, Волошин, как обычно, долго беседовал с матерью, расспрашивая ее о самочувствии и о жизни в Привольном. Валентина Васильевна со своей стороны тоже попыталась проявить интерес к делам сына.
– Ну как, Витя, – спросила она, наливая ему очередную чашку душистого чая из самовара, – состоялась твоя сделка?
Вопрос прозвучал привычно строго. Отработав всю жизнь в школе и уйдя на пенсию в почетном звании завуча старших классов по учебно-воспитательной работе, Валентина Васильевна на всю жизнь сохранила четкую дикцию, металлически-наставительные нотки в голосе и требовательный взгляд поверх очков, который, по-видимому, призван был приводить в смущение юных нарушителей школьного спокойствия. И во время своей долгой пенсионной старости – а матери уже исполнилось семьдесят восемь – Валентина Васильевна неизменно вела самый активный образ жизни: ездила в родную школу консультировать молодых и неопытных учителей, занималась множеством немыслимых для сына общественных дел при кружке ветеранов и чуть не круглый год возилась в земле, разводя на своем немалом теперь участке цветы и сажая зелень…
– Состоялась, – кратко ответил Виктор, кладя себе со старинного, из немецкого фарфорового сервиза, блюда кусок пирога с корицей («Только в обед испекла, как чувствовала, что ты приедешь!»).
– Выгодная?
Волошин молча кивнул, стараясь откусить кусок побольше. Рот наполнился знакомой, напоминающей о детстве, сладостью.
Сейчас Виктору, который еще вчера был готов рассказывать о контракте с итальянцами каждому встречному, совсем не хотелось об этом говорить. Мать поняла это и поспешила перевести разговор на другую тему.
– Вот, посмотри, статью тебе отложила. – Она достала с полки сложенную газету. Одна из заметок была обведена красной ручкой. – Тут пишут о вреде этих ваших сотовых телефонов. От них действительно очень сильное излучение, которое плохо влияет на здоровье.
Читать Виктор не стал – ему это было совершенно неинтересно. Его раздражала эта ее безграничная и бездумная вера печатному слову. Но говорить об этом и обижать мать он не собирался. Поэтому просто сложил газету и торопливо сунул ее в карман.
– Потом посмотрю, – пообещал он.
День клонился к вечеру. Начавшийся с отдыха и приятных необременительных занятий, он завершался в самом что ни на есть благодушном состоянии, на веранде дома в Привольном. Пахло деревом и свежим тестом с корицей и ванилью. Кресло – удобное, но не слишком мягкое, в самый раз – нежило уставшую поясницу, располагало к покою и отдыху. С веранды сквозь сад, за которым ухаживал приходящий садовник, открывался прекрасный вид на пруд, где дрожало, дробясь оранжевыми бликами в замершей водной глади, отражение закатного солнца.
– Ты никогда ничего мне не рассказываешь о себе, – с упреком проговорила Валентина Васильевна.
– А что рассказывать, мама? – досадливо сказал Виктор, прожевав пирог. – Это риелторский бизнес, дела сложные и скучные…