Вдоль горячего асфальта
Вместо посвящения
Вступление
Начинается с записных книжек.
О, эти наброски старинных лет, черточки и фигуры, понятные лишь автору, приметы, не успевшие выделиться из небытия, намек на предположение, тень от тени, вензель, а может, витая, подыскивающая себе характерный нос раздражительная ноздря или крупный завиток высоконравственного уха — о, эти заспиртованные личинки воображения!
Так вы и рождаетесь, и как мне не любить вас, мой разочарованный друг! Как ваша фамилия? Курносов? Боже сохрани! Ноздрик? Нет! Лысогубов? Плешкин? Нет, нет! Конечно, Картинкин — не лицо, а тайна вклада, охраняемая законом, или распоряжение на свадьбе: «Картинкин, горько!» — и поцелуйное рыльце Картинкина. Но не в Картинкине суть. Автора привлекают иные лица. Превратясь в личности, они собирают вокруг себя родных и знакомых, знакомо же им все человечество, и панорама мира раздвигается перед ними от края и до края.
Как в мультипликационной ленте, голубыми толчками вместе с другими северными речками пробирается моя Бахарка туда, где должна определиться Волга, и вместе с ней по землям чувашей, татар и калмыков устремляется на юг, обегает голубой акварелью изрезанные каспийские берега и заливает определившееся ложе Каспия.
На западе намечается Дон, моря Азовское и Черное, Днепр, а за ним свеклосахарные плантации и где-то очень далеко готический городок Центральной Европы, отели Берлина, пансионы малых курортов на бельгийском побережье и за холмами Седана в сиреневой дымке Париж.
На востоке — черноватые, красные или цвета верблюжьей шерсти пустыни, колодцы и развалины, сторожевые посты и пикеты, темно-коричневые и белые морщины Гиндукуша, Памира и Тянь-Шаня, высокогорные тропы в Афганистан и Индию. Игрушечный паровичок бежит по великой Сибири, а там и Китай, и Порт-Артур, и далеко в океане Пирл-Харбор.
На этом огромном пространстве герой не только романа, но и самой короткой повести и сжатой новеллы не может быть одинок. Вокруг моего Андрея, например, собираются его родичи, соученики и однополчане. Здесь гимназические преподаватели Андрея — словесник и математик, здесь французский военный корреспондент при армии Куропаткина и господин Стрелитц — «Прокат музыкальных инструментов», — здесь, наконец, Лина, на которую Андрей часами глядит в окно.
Он пишет письма своей матери — Машуткиной бабушке и посылает подарки племяннице — Машутке, он гладит милые Линины руки.
Но кого в наше время заинтересует семейная хроника или же летопись, посвященная союзу двух любящих сердец, расторгнутому третьим — любящим и ненавидящим сердцем.
Из романа уходит одинокая страсть и роковая ревность одиночек.
Остаются люди — труд и безработица, стратегия и экономическая политика, колониальный вопрос и коммунизм.
Чем была бы для нас мучительная любовь Манон Леско, если бы мы не отправились вместе с ней и кавалером де Грие в Новый Орлеан — в американские, французские владения, и что нам роман Наташи Ростовой с Болконским без Аустерлица и Бородина?
Задача романиста — двигать героев по дорогам новейшей истории, автор и старается это делать.
Он признателен своей коллекции марок, особенно альбому «XX век». Это не только отдых, но и материал, не только увлечение, но и мысль.
На первой странице Маркс и Ленин и марочный блок с ленинской брошюрой «Что делать?». На второй — великие люди столетия: Эйнштейн, все Кюри, братья Райт и Циолковский, Лев Толстой и изобретатели киноаппарата братья Люмьер, Нансен и Седов и современные полярники.
Дальше крушение монархий: Китай, Португалия, Россия, Вильгельм Гогенцоллерн со всей баварской и саксонской свитой, Австро-Венгрия, Испания, Югославия, Болгария и Румыния.
Затем раздел колоний: немецкие кораблики — Того, Кяочао, Марианы, российские пароходики — Яффа, Трапезунд, Константинополь, знаки почтовой оплаты всех частей света с покойной королевой Викторией — вот она в молодости с прелестной линией шеи и вот — старуха в какой-то вязаной мантилье, — английские армейские контингенты следуют на Ямайку, французские лейтенанты среди глинобитных хижин и земляничных деревьев, жирафы на португальских марках, слоны — на итальянских, шимпанзе и крокодилы — на бельгийских, левант пана Падеревского, даже врангелевский «дикий» левант — 1000 рублей равны турецкому пиастру, а он ничего не стоит.