А у того форсированный марш («Император разбил врага ногами своих армий»), и австрийцы — 40 знамен — сдаются в Ульме… А у того Иена и Ауэрштедт («Похоже на сон — сам бог бросает прусские крепости в лоно победителей»), и Берлин охвачен нравственным маразмом.
Английский адмирал играет то моноклем, то роговыми очками, и только эта игра выдает адмиральское волнение.
И снова мостки между поездами, седые утром, золотистые после полудня, уходящие вечером в сумерки неизвестности, и снова маршальский салон-вагон.
Глава немецкой делегации бросает последний козырь.
О, эта логика немецкой речи — суть в конце, а конца не дождешься!
Синтаксис перевода легче:
— Союзники повторяют ошибку старого германского правительства. Весной 1918 года Германия считала себя победительницей большевизма, а оказалась побежденной…
Англичане холодны:
— У кого попутный ветер, тот доплывет.
Маршал настораживается. Мосье бош в какой-то мере прав. Деморализация противника граничит с бунтом. Придется оставить канальям часть пулеметов. Должны же немцы стрелять по бунтовщикам, и как можно скорей стрелять…
Переписка всех условий перемирия заняла бы много времени. Готовят последнюю страницу и расписываются на ней; маленький маршал, жалея, что генеральное сражение не состоялось, английский адмирал — боясь поставить кляксу, немцы — сдерживая слезы, и напрасно — пятна от слез придают международному документу особую значительность.
Глава немецкой делегации еще по дороге через германские и французские траншеи заготовил и теперь произносит историческую фразу:
— Семидесятимиллионный народ может страдать, но погибнуть не может.
— Вот и отлично! — примирительно говорит Фош. «Вы же получили пулеметы» — это мысли Фоша.
И таков его бумажный Седан.
Светало все позже. Дождь пытался смыть грязь с Европы, снег — присыпать ее кровь.
Облепив паровозы, заняв угольные ящики, ступеньки и крыши вагонов, из плена возвращались русские. Их счесывал встречный состав. Они находили смерть в тоннелях и в переплетах мостовых ферм.
В истертых вельветовых куртках, в байковых халатах, в бязевых кальсонах, в деревянных апостольских колодках на ногах, босые, катились они на восток. Их бросало в озноб хрустальное утро и грел сыпняк. Придорожные канавы принимали их последний вздох.
Андрею относительно везло — он не жевал сосновых иголок, не пробовал борща из падали, хотя тоже не всегда ехал, а чаще шел, пробираясь домой, к бабушке Агафье Емельяновне, к сестре Варе, к Машутке-Машеньке, к своему роялю: Варенька писала — выплата подходит к концу… Вот когда Андрей примется за фугу.
Чехи приглашали его защищать чешские свободы и сербы — свои свободы, но Андрей не остался.
Поляки предлагали освобождать Львув от русин и русины Львив — от поляков, но Андрей отказал и русинам и полякам.
Лукавые мадонны, как циркачки в обручах из бумажных роз, улыбались ему на границах галицийских станций, но Андрей, не молясь и не насмехаясь, продолжал путь.
В Браилове он играл на свадьбе пикантный танец «Трэ мутард» — «Крепкая горчица», и его, свадебного тапера, до отвала накормили печеным и жареным.
В окрестностях Сахарной столицы проходил фронт.
Бывший генерал находился в состоянии войны с бывшим военным чиновником. Оба призывали уцелевших прапорщиков. Один порол уклонявшихся от призыва, другой вешал.
Андрей отсиживался в сосновом бору у смолокуров, пока не наступила зима и бывший военный чиновник не заставил бывшего генерала бежать.
Взяв город и крепость, военный чиновник, то есть человек полуштатский, принимал парад.
Как и полагалось триумфатору, он был бледен, и бледность его лица подчеркивал черный с красным верхом головной убор.
Заваливая ряды, проходила пехота, за ней — конница: сотня на буланых, сотня на соловых, сотня на чем бог послал.
Покинув лесной шалаш, Андрей вступил в забывшую о сахаре Сахарную столицу.
Ловя горящими губами снежинки, он хватался за выступы и косяки. Здания валились на Андрея. Он не знал, как добрался, и не постучал, а зацарапался в дверь…
— Фрося, впусти кошку!
Нетерпеливая Агафья Емельяновна открыла сама и всплеснула руками:
— Ну. Кто же ездит в такое время!
Сестра Варенька раздела и уложила брата.
Фрося сожгла его ватник.
Рубашки на Андрее не оказалось, и папа-географ снял очки, чтобы не видеть неумолимую поступь истории.
Большие Машенькины глаза стали еще больше: впервые в них отразился страшный мир, который нельзя объяснить.