Сколько раз потом слушал Костя слова признательности, сказанные не только по-русски, по-немецки или по-венгерски, но и на многих других языках земного шара.
Фрунзе увлек Костю на Восточный фронт.
По Каме плыла горящая нефть, и остовы пылавших пароходов освещали ночное сражение. Рукопашная ходила по огню, но не прекращалась и в темноте.
Костя нащупывал круглую кокарду старого мира, а старый мир тянулся белыми пальцами к пятиконечной Костиной звезде.
Потом из сугробов торчали крылья аэропланов, а Костю Константинова, члена РКП, перебросили с Востока на Юго-Запад.
Наступила и кончилась еще одна зима.
Над Юго-Западом вился тополиный пух.
Возвращавшуюся с огорода Машеньку нагнала в ярах красная кавалерия.
Командир заглянул девушке в зеркала глаз, отражавшие сшитые из буржуйских портьер былинные шлемы, и пропел, необычно выделяя «О»:
Строгая Машенька ускорила шаг. Она не разговаривала с посторонними и вообще торопилась. Она и сегодня надеялась послушать «Риголетто» из фойе, а если капельдинер сжалится над барышней-огородницей, то с далеких кресел, но Сахарная столица была на осадном положении.
Очередной интервент, покидая ее, взорвал мосты, соединявшие Юго-Запад с Северо-Востоком.
Рваная пулей Костина бурка принеслась сюда, и перед ним и его бойцами открылось в летучей толчее пушинок нагромождение зданий, собор в центре, колокольня мужской обители — справа, луковки обители женской — слева.
— Товарищ Константин, — сказал трубач, — насчет монашек будут указания?
Хохот покатился по рядам конников. Краснозвездные шеломы откидывались к потным крупам и склонялись к взмыленным шеям тоже смеющихся коней.
«А и верно, — подумал Костя, — хорошо б заскочить, поглядеть на «Шхуну Павел». Да куда там — дал шпоры своему неарабу и на аллюре в три креста, козырнув девушке с сапкой, повел конников вдоль мазанок и небоскребов, запачканных печками-времянками трех военных зим.
Старый мир вновь отступал. Последняя его кухня скатывалась с крутой улицы, и, уцепясь за кухню, перебирал ботинками на пуговках господин советник. В пальто с обезьяньей шалью, он не замечал ни жары, ни расплескивавшейся на пальто жидкой кашицы.
Толпы отступавших легионеров, отдельные всадники и стайки пеших, фуры и фаэтоны — все смешалось по дорогам на запад, а сам Фош ломал маршальскую голову, не зная, как распутать невообразимую путаницу.
Красная Армия устремилась на запад. Броневичок среди конников на шоссе предлагал червонным казачкам взять их на буксир, и червонные казачки благодарили, обгоняя броневичок по мягкой обочине.
Отмахиваясь от тополиной ваты, беглым шагом торопилась пехота. Среди нее поспешала трехдюймовочка с ведерком, и все позвякивало и погромыхивало, и гул наступления, скатясь с обрывистых берегов Тетерева, достиг Сены и Темзы, и шоссейные и грунтовые дороги тогда успокоились. И вот одни телеграфные столбы гудят, повествуя о возвращаемых родных просторах.
В школах еще не топят. Тетя Аня и в нетопленной трудовой школе позволяет себе лишь накинуть шерстяной платок.
— Дети, сидите прямо!
Из пяти комнат тетя Аня сохранила две. В дальней помещается она с мужем-профессором, а в ближней, проходной, — за ширмой племянник Павлик.
На улице профессор подымает стреляную гильзу — нельзя ли превратить ее в наконечник для карандаша? Оказывается, можно.
Иногда в полнакала рдеют волоски электрических лампочек, но, не разгоревшись, гаснут.
Дядя-профессор переделывает тетины флаконы в ночники и при их свете читает вслух и переводит Горация.
Павлик вылезает из-за ширмы и, восхищаясь блеском исторических сопоставлений, слушает похвалу мирной жизни, не нарушаемой мстительным парфянином или воинственным германцем. «На очаге, — читает дядя, — сухие дрова, растянутое вымя скота выдоено, домашние блюда ждут усталого от трудов хозяина».
Павлик подымает стреляную гильзу, и перед ним разворачивается чудо на Марне — не меньше. Он видит крапиву у историко-экономического вуза, где он учится, и выдумывает какой-нибудь империализм растений.
Он сочиняет за ширмой оригинальные трактаты и перепечатывает их на дядином «гаммонде», где три шрифта — русский, латинский и греческий.
Однажды, ближе к полуночи, загорается электричество и не гаснет.
«Давайте пить! — переводит дядя. — Безумная Клеопатра готовилась разрушить Капитолий и в сообществе с занятыми развратом погубить государство, но бешенство египетской царицы уменьшилось после того, как у нее уцелел всего один корабль… Теперь война позади, разложим подушки богов и приступим к пиру!»