Ракушки, прилипая к днищу кораблей, пытались завладеть мировым тоннажем. Грибок валил города, и червяк отару. Овца вертелась, будто в когтях дракона. Невидимые существа набрасывались на человека: лучина гасла, а человек пылал.
Днем катастрофа казалась менее ужасной. Ночью — порождала вора и демона…
Если бы Павлик не был историком, он мог быть поэтом или кем-нибудь вроде поэта.
Машенька же могла быть не только драгоманом посольства, но также инженером-теплотехником, работать в ателье мод и в плановом отделе — она была универсальна и единственное, чего не умела, не могла, просто не хотела — не писала стихов, если не считать трех строк о нестрашных ей львах и волках, но то была не случайная гостья — поэзия, а Машенькина неизменная философия.
Слишком разные, чтобы, встретясь, разъединиться, Павлик и Машенька дополняли друг друга, как небо землю и лирика физику.
Они спорили ежедневно, ежечасно, ежеминутно, как вода спорит с огнем, и не могли обойтись один без другого — ведь вода умеряет огонь, а огонь заставляет воду кипеть.
— Господи, он даже на счетах не умеет считать!
— Машенька, дарю тебе все воздушные замки мира!
Тетя Аня улыбалась за ширмой, а распоряжалась Машенька.
Не сразу, приблизительно через месяц после загса она вскользь уронила, что креслам лучше стоять здесь, а стульям — там. Еще через неделю совсем ненарочно больно ударилась о кресло и через день переставила мебель по-своему.
Но впоследствии всякий раз, когда «молодежь» уезжала, тетя Аня возвращала мебель на старые места, и случилось так, что, вернувшись без предупреждения, Машенька застала невозможное для нее расположение предметов и вещей.
Тетя Аня выросла на две головы, как в те годы и на тех уроках, когда ученицы торговой школы позволяли себе списывать неправильные глаголы. Покраснев, она в дальнейшем потребовала предупреждающих телеграмм.
Машенька промолчала, но, не сняв дорожного плаща, приступила к обратной перестановке.
Павлик после этого посылал телеграмму, а тетя Аня, получив телеграмму, возвращала кресла и стулья на места, угодные Машеньке.
Машеньке и Павлику вместе было немногим больше пятидесяти, когда, прочитав достаточно книг, они отдались чтению дорог.
Их работа не только позволяла, но и требовала поездок и путешествий, и Машенька с Павликом торопились из библиотек на вокзал и от географического атласа — в земной простор.
Они ездили, плавали и летали, и к услугам их был жесткий вагон, грузовик и палуба, а позже каюта-люкс и кресло воздушного лайнера, и во все времена — одетые в шерстяные носки и в грубую обувь — их собственные ноги.
Первыми открылись Павлику и Машеньке теплые воды у горячего перешейка и за соляными промыслами — знойная степь, голые вершины и лесистые склоны, развалины генуэзских укреплений и могилы английских эскадронов, фонтаны слез и дворцы санаториев, винные подвалы и рыбные базары — виноградный и табачный, полумифический и овеянный славой недавних боев, обласканный южным морем полуостров.
Усиливающаяся деятельность цикад, отражающий лазурь шиповник, коечки, сложенные на верандах пионерских дач, напоминали об осени. Кончив гастроли, уехали «Тридцать герлс» — в курортном городке их выступало пятнадцать — и мейерхольдовские биомеханические мальчики, временно исполнявшие здесь обязанность затейников.
Зато на виноград подоспели в полотняных сиротских панамках председатели трестов и члены правлений, а также одевавшиеся под роковую героиню немецкого экрана, увядшие их супруги и — пожирательницы пирожных — дочки.
Осень подтверждали и облачка. Утром им удавалось перевалить через плоскогорье, но, перевалив, они спешили отступить, и лишь пушинки неслись к морю, где таяли.
С ближних холмов и со Столовой горы доносились выстрелы, и на глухих тропинках встречались охотники и охотничьи собаки.
Павлик и Машенька удивлялись числу и непостоянству тропинок. Природа сбивала с толку. Павлик выбирал отлогую, Машенька — крутую тропу, и обе исчезали в камнях или траве, но рядом намечалась новая тропа, исследовать которую сегодня не хватало времени. Около нее Машенька и Павлик заламывали ветки или оставляли палки, но, придя на другой день, не могли найти палку и узнать ветку.
Попадались почти парковые дорожки, а укрепленные планочками и колышками земляные приступочки облегчали подъем, но приятная аллея приводила к колючей изгороди держидерева, а удобная лесенка — на обрыв, и приходилось карабкаться чуть ли не по вертикальной крутизне в редких соснах, где никто не ходил.