Развьючили лошадей. Развели костер. Мясо подгнило, хлеб разбух, и путешественники ограничились чаем.
Как и другие, разбив палатку, Машенька и Павлик положили потник у входа и легли поверх спальных мешков.
Обильная роса обещала хорошую погоду. Наступила ночь, и в необычайной ее сырости задвигались ночные тени.
Змеи бесшумно подползали к палаткам, но, почуяв запах конского пота, бесшумно уползали.
Медведи мягко сходили с гор, но держались поодаль от беспечных людей и готовых к круговой обороне лошадей.
Дух войны надел ночные туфли и трудился в тишине.
Он вел судно с оружием для своих сторонников в нейтральной стране по ночным водам другой нейтральной страны.
Он инструктировал своих горничных в иностранных спящих отелях и обучал своих дипломатов по тревоге вскакивать с постели в ту пору, когда чужие министерства иностранных дел спят.
Он проверял свой полигон в лесу и аэродром — под землей.
Он строил броненосцы и прятал их по карманам.
Все делал он под покровом ночи. Его уличали ночью, и тогда днем он приносил извинения…
Павлика разбудила кукушка. Она куковала без конца. Павлик потерял счет обещавшим бессмертие ему и Машеньке успокоительным ку-ку.
Солнце, как в театре, раздвигало туманный занавес и переставляло за исчезающей кисеей декорации, и, как в театре, обозначались пестрые маковки и кровельки гостеприимного града Китежа, но это был не райгородок с горячей душевой и кафетерием, а встающие из мглы, озаряемые солнцем деревья.
— С погодой, граждане! — покрикивал дед Агафонов, и приходилось подыматься, седлать и вьючить, ехать на переправу, развьючивать и расседлывать и переправляться — лошадям вплавь, людям с седлами и вьюками на лодке.
Переправа затянулась за полдень, и снова седлали и вьючили, и снова ехали, но уже отбиваясь от слепней и жалея о дожде, который от них спасал.
До Ойрот-туры считали сто километров, до Бийска — сто семьдесят пять и до Москвы — около трех тысяч с половиной, по здешним расстояниям — пустяки.
Все здесь было огромно: луговой колокольчик — со станционный колокол, а луг, впрочем совершенно левитановский, пейзажист смог бы нарисовать только на всех стенах нынешнего новосибирского вокзала. Дудка зонтичного растения равнялась наибольшей трубе органа. А деревья служили шандалами грозе: великаны, освещая местность, расщепляли кедр и вставляли в расщеп молнию. Реки здесь располагались в глубочайших бороздах, проведенных перстами гигантов, и, как перевернутые гигантские ладьи, занимали горизонт высочайшие горы Алтая.
Человек же был мал и робок.
Человека преследовали нужда и беда, мазали его тропинки черным клеем, чтобы задержать, ставили чугунные капканы, желая схватить.
Путешественники сушились на пригорке у недоверчивой деревушки.
На пихте висело седло, а под пихтой среди полешек лежали поленья, деревушка же у Алтын-кола не могла знать, что за люди стали лагерем, может, и фармазоны.
Прибежали здешние круглоголовые дети и, подобрав полешки, убежали.
Поторопился за поленьями круглоголовый юноша — не старший ли брат? — и, не взглянув на приезжих, унес поленья.
Пришел за седлом круглоголовый человек лет сорока — не отец ли? Постоял, поглядел. Оставил седло на пихте, ушел и вернулся с музыкальным инструментом — с вилочкой, в середине которой была укреплена игла или стальная пластиночка. Круглоголовый музыкант заставил вибрировать иголочку или пластиночку, и она зажужжала пчелой, подслушавшей историю человеческих надежд.
Павлик записал здешнюю легенду, изменив концовку.
«Алтайский бог создал тела мужчин и женщин и послал ворона добыть для тел души.
Добыв души, ворон зажал их в клюве и полетел обратно.
Долго летел ворон и захотел есть.
Он заметил труп верблюда, но пролетел мимо.
Спустя сутки наглядел конский труп, но воздержался.
Через день крылья едва подымались. Ворон увидел мертвую корову. Голубые коровьи очи манили и влекли.
Ворон потерял самообладание. Восторгаясь, крикнул: «Ах, какие глаза!» Выпав из клюва, души рассыпались по можжевельнику, по кедрам и соснам, по елям и пихтам. Потому-то хвойные деревья и зеленеют не только летом, но и зимой.
Человеческие тела в ожидании душ хранились во дворце. Их сторожила бесшерстная собака — голая, как человек.
Алтайский бес, посулив собаке старую шубу, проник во дворец, дал людям душу, но, завладев людьми, обрек их на трудные пути.
Человек шел безлюдной тропой и обращался к имеющим души деревьям и к птицам лошадиных мастей.