Посетила она и Машеньку, и привезла Павлику письмо от тети Ани из Сахарной столицы, на ближних подступах к которой по фруктовым садам двигался бой.
«Я наклеила бумажные полосы на стекла. Обо мне не беспокойтесь…»
Тетя Аня не написала, что, как обычно, после отъезда Машеньки и Павлика переставила мебель по-своему, а когда началась война, вернула на избранные Машенькой места; конечно, очень хотелось тете Ане, чтобы ее «молодежь» возвратилась как можно скорей.
После рытья дневальство считалось отдыхом. Дневаля, Павлик носил воду и дрова Марии Ивановне, кипяток и кулеш — землекопам, ходил в рощицу за хворостом, посматривая на шлях, по которому катились машины, думал о новом очерке, — как вам нравится заглавие «К истории слез»?
Он непременно напишет не только о женских, но и о мужских слезах запоздалой нежности, сдерживаемых уходящими на фронт мужьями, о слезах досады на глазах отступающих солдат.
И снова «истик — хлыстик — брандахлыстик», и снова «юнкерс» выскакивает из облаков, обстреливает работы.
Мария Ивановна куховарит и не прячется, а с неба ее видно. Пули разбрызгали кулеш и задели Марию Ивановну.
Ее унесли на одеяле, а «юнкерс» под отрывистый лай зениток стал удаляться и вдруг задымился, и среди пылающих обломков закувыркались фигурки.
Астрономы, которым с какой-то там их Андромеды прислали кирзовые сапожищи, поэты, научившиеся привязывать галоши бечевками, кинулись к рощице — надавать фашистам по физиономиям.
Старший из них, вероятно командир, приземлясь, застрелился.
Двое обгорело.
Четвертый — мальчишка — как ерш, а застрелиться не смог — стоял статуей и не плакал, а руки-плети, может, повреждены, потому и не застрелился.
Павлик вспомнил — вор по водосточной трубе лез в окно на третий этаж и сорвался вместе с водосточной трубой. Зашибся, а жильцы добавили. Павлику стало не по себе, и почему-то не по себе стало поэтам и астрономам, и все побежали обратно к своим рвам, а Павлик даже бросил заступ, и пришлось за ним возвращаться.
И никто не тронул мальчишку: ни счетоводы, которые были ближе, ни артисты прилавка — еще ближе, и мальчишка, поняв, что его не тронут, разревелся, как маленький, может, не хотел, чтобы его жалели, вот какой он оказался, фашистик, — не брандахлыстик, а нервный… И эта солдатская истерика также относилась к истории слез.
Когда Павлик вновь соединился с Машенькой, их имущество составляли два рюкзака, два приобретенных на Слободской Украине одеяла, пятилитровый чайник да то, что на себе. Но вокруг была родина, и там, где они ехали и где останавливались в пути, повсюду: и в ненастной Европе и в погожей Азии, для них находились крыша и пища — пирожец с луком или вяленая дыня, чистая горница в избе или прибранное зальце в железнодорожном клубе, и, кроме того, доброе слово сторожихи или хозяйки: «Что это вы все кашляете? Окажите милость — не помрите у нас. Я вам соломкой печь протоплю».
На Юго-Западе Машенька оставила незаконченные переводы, недошитые платья, ненадеванные туфельки, гуцульские резные тарелки, которые собиралась развесить по стенам и не развесила, так и не переделанные в абажуры литовские кожаные шапочки.
У Павлика на Юго-Западе остались его начатые и незавершенные труды, его шкафы, полки и полочки, и на них две, нет, три с половиной тысячи томов, осталась тетя Аня, не такая прямая, как прежде, но при первой возможности готовая руководить.
Два дня стояли на Илецкой Защите а еще через шесть добрались до соленых озер на краю пустыни.
Рискуя отстать, Павлик побежал на станцию.
Красноармейцы в дубленых полушубках водили по перрону застоявшихся лошадей.
Полковник, как и все бойцы, в дубленом полушубочке наблюдал за лошадиной проминкой.
Павлик с чайником налетел на него:
— Костя!
— «Шхуна Павел»! А где твой капитан — Машенька где?
— Вон, в эшелоне… Мы на восток…
— А мы на запад… Тетя Аня с вами?
— Нет, она там… — Павлик показал туда, где за пеленой расстояний было Заднепровье, и оглянулся на свой эшелон.
— Да погоди же! Еще с Крыма я должен Машеньке шоколад.
Костя отстегнул крыло полевой сумки, но в ней даже куска рафинада не оказалось.
— Подожди… — Костя подумал о банке сгущенного молока у него в теплушке… — Подожди…
Да куда там, подбежал лейтенант, козырнул: «Константин Константинович!» И другой козырнул: «Товарищ полковник!» А тут Павликов эшелон засвистел, и Павлик с пустым чайником побежал к убиравшему свои лесенки эшелону.