Его разбивало — тогда мокрые до нитки, в набухших полушубках и задубевших плащах пешком передвигались по монолитным утесам или рубили второй, третий плот.
Вышел табак — курили древесный мох.
Кончились сухари — доели сухарные крошки.
Четвертому плоту слишком уж не повезло — его задернуло под лед, и каждый думал: «Выберусь на камни, все равно замерзну».
Рыбак с его острогой, поражающей хариусов, нашел в горной речке дневник отважных, имена которых стали названиями новых станций.
Вот бы Павлику такой несмываемый карандаш истории, он написал бы о подвигах, совершенных в будни.
Обедали вчетвером: Маша, Павлик, генерал и девушка из купейного.
Генерал взял пива и бросал в стакан соль.
— Какая бурная реакция! — сказала девушка, и генерал взглянул и спросил:
— Часом, не химик?
Оказалось, химик.
И тут в вагон-ресторан вошли новые посетители — скорее всего братья и, вероятно, их мать.
Они набросили две фуражки и кепочку на вешалки, а мать, как и полагается воспитанной в добрых нравах пожилой женщине, осталась в платке.
Генерал сидел спиной к ним, а Павлик — лицом и сразу приступил к сочинению богатырской повести.
«Вот они идут в транссибирском экспрессе через гармоники между вагонов, через тамбуры, вдоль купе, мимо полок и лавок.
Сыновья стройные — как сибирские кедры, смуглые — как кедровые орешки. У матери же морщинки, морщинки на лице желтоватой белизны кедрового ядрышка, хотя и утешена мать сыновьями.
Силой они в Илью Муромца, учтивостью — в Добрыню Никитича, кротостью — в Давыда Кроткого, красотой — в Осипа Прекрасного.
Идут четверо. Старший открывает двери. Потом идет младший, за ним — мать. Знает она, не оступится младший сынок на площадке, а все же следит тайным взором, чтобы, упаси боже, не оступился.
Идя последним, средний сын закрывает двери.
Добрались до вагона-ресторана, набросили военные фуражки, а младший — кепочку-блинок на вешалку. А мать, как полагается, в платке.
— Разрешите меню…
Заказали «400 грамм» московской, борщей флотских — четыре и четыре какао.
Мать свою стопку старшему отдала с поклоном:
— Выкушай, батюшка!
Мать свою тарелку среднему подала:
— Похлебай, миленький!
Мать свой стакан младшему пододвинула: «Попей!» А его, пустой, себе взяла, чтобы не конфузился голубок.
Сама хлебушка пощипала.
— Я в вагоне чайком побалуюсь.
Вот так и посиживали. Три сына опрокинули стопки и поморщились, и младший поморщился, точь-в-точь как старший. Вот так они кушали и пили, а сибирская степенная мать тихонько радовалась солидным деткам.
А старший с уважением спросил официантку: курить разрешается, и, получив утвердительный ответ, надорвал канский «Беломор» и выщелкнул братьям по папироске, и мать взглянула на младшего, но виду не подала, что тревожится, не закашлялось бы дитятко.
Старший и расплачивался.
Потом сдернули с вешалки военные фуражки и кепочку-блинок и двинулись к себе, говоря «извините» и «прощения просим».
Теперь открывал двери средний, за ним шел младший, потом мать, а старший закрывал двери. Он знал — никогда не оступится мать, но в случае чего, готов был подхватить ее на лету».
В своих пиджачках и вязаных кофточках, они не походили на богатырей и богатырш, но многие из них были богатыри и богатырши.
Они варили сталь и приготовляли консервы, строили города и учили детей.
Маша и Павлик следовали с ними по Амуру и слушали их беседы — скорее будничные, чем былинные.
— Счастье вроде дошкольницы, — говорил один. — Косичка вправо, косичка влево. Вытаскивая счастливые цифры из лотерейного колеса, сияет умненьким лобиком, а выигрываешь гитару…
— Ах, уж это мне счастье, — продолжал другой. — я тогда еще полнее был. Последний стою в очереди на самолет садиться. Около меня гражданочка. Билета не имеет, а на что-то, этакая тоненькая, надеется. Выводят нас на посадку. Пилот глянул на мою, извините, комплекцию. «Мда-а, дорогой товарищ, взять вас при всем желании не могу, сами понимаете», — и берет гражданочку: «Выправляйте билет». Она и рада, а я вежливенько ругаюсь вполголоса. Полетели без меня, а крыло возьми и оторвись…
— Счастье — это соболи, — говорил малорослый и черноволосый, вероятно нивх, как потом выяснилось, учитель с Нижнего Амура.
Но предоставим слово самому Павлику.
«Нивхи стреляли соболя дробью из ружья, или ставили перпендикулярно его следам самострелы, или раскладывали петли в прибрежном тальнике и на переброшенной через речку жерди. Соболь бежал по своим следам, а его поражала стрела или душила петля в тальнике или на жерди, по которой зверек перебегал через речку.