И было два брата и был третий — младший брат, как во всех сказках — батрак и гадкий утенок. Старшие братья за два месяца убили двести отличных соболей, отвезли и продали маньчжурам. Младший брат убил всего трех соболей, да и то худых и лысых, и старшие братья выдали младшего брата злому духу…
Младший брат спрятался на березе. Злой дух полез за ним и, застряв в развилине, ревел среди сучков и прутьев, как огромный тигр: «Освободи, все равно доберусь до тебя», потом плакал, как потертый волк: «Освободи, не то погибну», потом скулил, как жалкий щенок: «Освободи, пожалуйста, я буду тебе служить».
И освобожденный служил, как мог, — гнал соболей с длинной шерстью на дробовик, на самострел и в петлю младшего брата. Тот не успевал грузить нарты, и на всех его путях вставали богатые балаганы — отдохни, а во всех балаганах ждала юкола — вяленая рыба — подкрепись, и трубка — помечтай, и тогда первая красавица его народа вошла в голубой от дымки мечтаний балаган: «Я твоя жена!..»
Вот так и беседовали пассажиры на виду у подвигов и славы. А Павлик с Машей, слушая, смотрели эпическую киноленту берегов и реки: белую каюту — красную герань нефтеналивной самоходки, паром, передававший через Амур поезда в гавань на Татарском проливе, развешанные в рассадинах у воды скатерти домов отдыха, угадываемый за причалами и лодочными станциями комсомольский город-завод.
Кадры следовали за кадрами.
Тальник на крошащихся островах стоял тесно, будто бамбук, склонялся к воде и падал. Замедленная съемка могла бы показать, как отделяется песчинка, отрывается комочек, откалывается глыбочка, за ней глыбка, наконец как разрушается глыба и деревца на ней ложатся листьями в Амур.
Иногда за деревьями мелькал огонь или подымался дым, как белый гейзер, будто в костер подбросили сырого можжевельника.
Опаленные таежным пожаром, а может, и жарким летом, зелено-бурые сопки закрывали Амур и открывали его, как ворота шлюзов.
Павлику и Маше попадались голые и сумрачные деревни, а также деревни зеленые и веселые.
К одной из них, залитой электричеством, они подходили, как электрическая «Россия» к сверкающей Ялте, а в другой в сумерках у самой воды поджидала теплоход почтовая телега — лошадь была одна, а под дугой — два колокольчика — все-таки малиновый звон!
На одной пристани встречало теплоход все местное население во главе с гармонистом (он первый здесь) и председателем (он второй после гармониста) в одинаковых коверкотовых костюмах. А на другом причале никто не вышел навстречу, и конец с теплохода ловила немолодая женщина, и помогала ей подстриженная под льва и рыжая, как лев, дворняжка.
А рядом был уже порт. Здесь вязали «сигары» — плоты морского типа, принимали соль для рыболовецких артелей и отправляли за рубеж импортный лес.
«С курсов усовершенствования, — продолжал Павлик свой амурский очерк, — возвращались амурские педагоги, учительницы и учителя, и среди них рассказывавший о счастье младшего брата жестковолосый учитель нивх, с которым молоденькие, но очкастые учительницы-русачки очень считались и которого называли Петр Петрович.
Подходя к деревням и райцентрам, к рыбачьим и околопортовым поселкам, учительницы искали глазами и находили подруг на берегу.
Иногда из-за мелководья теплоход не мог подойти к причалу, и они издали менялись приветами и новостями.
— Вера, — кричали они, — у тебя в будущем году экзамен!
Вера подбежала к челноку и за ней две жестковолосые девочки в красных галстуках. Девочки гребли, учительница правила. Они поспели к третьему гудку. И опять начались восклицания:
— Верочка!
— Тонечка! Петр Петрович! — Но теплоход убегал в смуглый туман.
Солнце обычно заходило в горячую мглу красно-желтое, как апельсин-королек. Иногда же к вечеру мгла расступалась, и перламутром играл Амур, и горбуша, вялившаяся на самоходной барже, была перламутровой.
Педагоги сходили у складов, где подымаются с Амура и опускаются на него гидросамолеты, где полгода шумит рыболовецкий промысел, и весь край от того шума завален банкой — рыбными консервами.
В сиреневых, лимонных и бирюзовых плащах высаживались они у голых деревень, и полуторка увозила учительницу и ее незакрывавшийся портфель по голому тракту.
Катер доставлял их к скале, на которой когда-то стояла церковь, а сейчас — сигнальная мачта, и оморочка — берестяной челночок — к сетям на кольях и к амбарушкам нивхов.