Давно, а может, и не так давно среди оморочек (и течения-то не было) тонула девушка.
— Спасайте! — кричали с берега. А нивхи отвечали:
— Не надо спасать — бог ее любит!
Здесь вышел Петр Петрович со связкой книг в обеих руках.
— До свидания, Петр Петрович!
— Пишите, Петр Петрович!
— Приезжайте к нам!
А Петр Петрович — не скажу, интересный, но удивительно симпатичный — поднял над Амуром пачки книг, как связки драгоценных шкурок, и крикнул:
— Вот мои соболи!»
Делегаты народов мира приземлялись на столичном аэродроме нашей Средней Азии.
Одних — уже встреченных цветами и музыкой — стеклянные автобусы увезли в гостиницу.
Для других — ожидаемых — аэровокзал заготовил букеты, пригласил музыкантов, и расставил по накрытым столам флажки их молодых суверенных государств.
Среднеазиатский город, куда прилетели и Павлик с Машей, наполнялся людьми различного цвета кожи и по-разному одетыми.
Здесь были арабы в белых бурнусах и в белых однобортных сюртуках индусы, негры в пестрых хламидах и цейлонские монахи в желтых одеждах, китайцы в аскетических тужурках из синего ластика и афганские горцы в безукоризненно сшитом и выутюженном европейском черном платье.
Здесь были внуки тех, кто по приказу купцов в военных мундирах ставил пограничные столбы на дальних рубежах империй, кто в забаву этим купцам, играя шашкой, скакал на дрессированном коньке, или сам, как дрессированный, плясал с саблей или вез через высочайшие перевалы поленницы дров для праздничной иллюминации, через величайшие пустыни — икру и паштет для парадного угощения.
Внуки перестали быть товаром и собрались здесь не на невольничий рынок, а на форум равных.
Однако сюда прилетели не только друзья.
Соглядатаи знакомились с хранилищами восточных рукописей и присматривались к хлопкоуборочным машинам, заглядывали за резные дверцы, в патриархальные дворики с суфой и переплетом, вступали в лукавый разговор.
Они похаживали по колхозным полям среди арычков, посиживали за красными столами колхозных правлений и спрашивали себя: какая приемлемая для них идея могла бы, скажем, в 1918 году объединить в Австро-Венгерской империи ее немцев и венгров, итальянцев и сербов, румын и чехов, поляков и галичан, и почему в 1940 году не нашлось соответствующей мечты, чтобы сплотить вокруг Франции подвластных ей алжирских и тунисских арабов, аннамитов, мальгашей и сенегальцев.
Редакции, дома культуры, учебные заведения, цехи, где печатались ткани или собирались сельскохозяйственные орудия, базары с теплыми пирамидами фруктов, дышащие горячим уксусом площади, где на раскаленных жаровнях изнемогали шашлыки, — старый и новый город были открыты гостям, предлагали им свое гостеприимство, выказывали сердечность, беседуя — располагали к себе и, значит, запоминались навсегда.
Вот заметки Павлика о новом Востоке.
«Гости посетили чайхану над озером, где неразговорчивые аксакалы этих мест принимали молодого поэта-гуцула.
По обычаю республики ему поднесли халат почета и тюбетейку уважения, и этот переливчатого шелка халат и черная с кружевным узором классическая тюбетейка шли другу с Карпат, как и его кептарь — расписная овечья безрукавка, как украшенная лентами шляпа — кресаня.
Полную кресаночку своих спиваночек принес он сюда, и горлинки Узбекистана ворковали над ним, и на возвышениях старики, которым переводилось то, что молодой человек читал, слушали украинские стихи о Пребывающем в разлуке, о кокандском поэте-изгнаннике царской России.
«Перед академическим театром многими высокими струями пенился фонтан. Его свежесть сообщалась зрительному залу и сцене, но лицо выступавшего было красно. Сам он напоминал тяжелоатлета. Казалось, и шагу не ступить ему в его концертных туфлях.
Но умелый певец — недавно он пленил Дели и покорил Карачи. Стоило ему запеть любимую песню
как он стал стройным, а походка — легкой.
Красные пятна сошли с лица, и черты его стали тоньше.
Сейчас старинные четверостишия сына бедного хлебопека — Амина Ходжи Домоседа приобретали новый смысл».
«На открытой сцене при Доме офицера черные танцоры Гвинеи водили на поводке соломенного бога, как наша «Березка» водит свою бабу — широкую Масленицу.
Взяв весла, а потом песты, они подражали труду лодочников, и толкли зерно в ступах — как труженики африканских деревень.