Больше всего на свете Кэтрин хотела иметь большую семью.
Но — не всем нашим желаниям суждено сбыться. Не слушает ветер желаний песчинки и все тут…
Кэтрин поморщилась, ощутив легкий приступ тошноты, и перевернулась на живот. Это не очень умно, переворачиваться на живот, когда тебя тошнит, но ей хотелось сделать себе хуже. Больнее, страшнее, хуже. Чтобы стало невыносимо…
С тех пор как они с Томом приехали в Огден, она ни разу не плакала. А зря. Надо было, надо было выплакаться, вскрыть нарыв, который болел и пульсировал где-то рядом с сердцем, очень-очень близко. Но у нее не получалось. В ее глазах как будто наступила засуха. Сезон дождей прошел.
Под веками чуть-чуть скребло, как от песка, а слез не было. Она пробовала даже поднести к глазам разрезанную луковицу, но это нисколько ей не помогло. Все закончилось тем, что она, кусая губы и проклиная свой упрямый организм, мыла глаза холодной водой из-под крана.
Она уже все выплакала с Дэвидом. Ничего не осталось.
Иногда ей начинало казаться, что она выплакала и свою душу, и внутри теперь — одна пустота. И это были сладкие мгновения. Она тогда улыбалась и мечтала о том, как Дэвиду в следующий раз захочется ее помучить, а она ничегошеньки не почувствует. То-то будет весело!
Но следующий раз наставал, и все ее мечты рассыпались в прах. Она чувствовала, и еще как чувствовала, причем не только физическую боль, но и то, как мучительно сжимается что-то внутри, сжимается в маленький жалкий комок и переворачивается, как переворачивается ребенок во чреве матери. В ней ворочалась исстрадавшаяся душа.
Кэтрин и теперь приходилось трудно, но спасения в виде слез у нее не было. Приходилось стискивать зубы и быть сильной. И только иногда, в минуты никому не видимой слабости, как сейчас, например, она позволяла себе закрыться в спальне или хотя бы в ванной и тихонечко повыть, искажая сухие щеки и рот в оскале раненого животного.
Какая сложная штука жизнь. Какая простая штука жизнь. Все имеет свою причину и свое следствие, вещи, события и поступки спаяны в одну цепь, вьющуюся из прошлого и постоянно пополняемую новыми звеньями, которые образуют настоящее и будущее.
Цепь ее судьбы была основательно потравлена черными пятнами. Интересно, а могло бы все сложиться иначе? Наверное, могло бы, если бы она в нужные моменты выбирала другие шаги. Или нет?
В детстве Кэтрин мечтала о братике и двух сестричках. Как весело было бы играть с родными, такими же золотоволосыми и зеленоглазыми, как она, девчушками, играть днями напролет, засыпать в одной комнате, рассказывать друг другу смешные, таинственные и откровенно страшные истории. Как задорно они подтрунивали бы над старшим братом, с визгом бросались бы врассыпную, когда ему вздумалось бы учинить шутливую расправу, а потом все равно шли к нему со своими девчачьими трудностями и обидами, чтобы помог, объяснил, заступился.
Родители других детей не хотели. На второго, а тем более — третьего или четвертого, не хватило бы сил и времени, да и, признаться, денег тоже.
Кэтрин росла одна, страстно тянулась к другим детям, бурно дружила с ними, не менее бурно ссорилась, детская ее жизнь расцвечена была яркими вспышками ликования и счастья — и горьких обид и даже драк.
И все же это не удовлетворяло ее острой тоски по родным братьям и сестрам.
По вечерам, перед тем как лечь спать, она читала книги вслух. Мама с папой были весьма довольны: они с большим облегчением переложили эту обязанность на саму Кэтти. Кэтти не требовала, чтобы с ней кто-то сидел перед сном. Она воображала, что читает для своих маленьких сестричек и те слушают ее затаив дыхание.
В мире ее фантазий у нее был шумный, веселый дом, полный детского смеха, звука легких бегущих шагов и звонких голосов.
Ее родители к детской беготне и неудержимому хохоту, а также голосистому плачу и играм относились иначе. Они называли это «трудностями» и делали из «трудностей» главный аргумент в пользу того, что трое человек — уже полноценная семья и большего не надо.
Однако дом все же сделался шумным. Там стали много шуметь, но не дети… Так шумят в доме, где живут озлобленные, уставшие друг от друга люди, которые никак не могут что-то поделить и не хотят решать вопрос миром. Когда причинить боль другому человеку становится важнее собственного покоя, дело плохо.
Когда ей было десять, отец с матерью развелись. Бывают расставания тихие, можно сказать, полюбовные, когда люди понимают, что вместе им много хуже, чем было бы поодиночке, и дальше мучиться не стоит. Они тогда расходятся с миром и остаются едва ли не друзьями, и жизнь их дальнейшая течет спокойно, лишь чуть-чуть приправленная горчинкой-печалью. Но бывает иначе: мелкие ссоры превращаются в скандалы, скандалы становятся крепче и злее, как мороз на Аляске, раз от разу выплескивается в них все больше злости, и, как ни тяжело это, все больше злости остается внутри. Скандал, подобно снежному кому, катится под откос неудержимо, пухнет, набирает скорость, набирает силу и падает вниз холодной, колючей массой острого, мокрого, неприятного снега. Будто лавина сошла.