Я сглотнула слюну. Гордым быть хорошо, когда ты здоровый и сытый, а когда тебе нечего есть, в ножки поклонишься. Кланяться я не стала, велика будет честь, но взяла тряпицу с чем-то мягким и благодарно улыбнулась.
— Пошла, пошла…
Я отошла на пару метров, развернула тряпицу. Пончики были не вчерашние, владелец лавки приврал, им минимум трое суток, холодные, жирные и противные, но мне они показались пищей богов. Я так и ела, стоя посреди улицы, и за мной пристально наблюдала та самая лавочница, которая подняла крик.
Я доела, подумала и вытерла руки о юбку. Она настолько заношенная, что ей не повредит пара лишних пятен. Лавочница словно дожидалась, пока я доем, нахмурила брови и жестом поманила к себе, но близко подойти не позволила.
Стоило запятнаться, коснуться изгоя, и я сама стала прокаженной.
— Ты сильная? В тебе свет? — с любопытством спросила лавочница. Я тоже нахмурилась, не зная, что ей сказать, кроме того, что я не магистр Йода, и в этом она может быть совершенно уверена. — А что Миньку-блажного спасла? Как? Зачем?
— А ты бы спокойно смотрела, как он задыхается? — огрызнулась я.
— Он калачом моим подавился, — отмахнулась лавочница. — Отвернулась, а он в лавку проскочил. Весь товар попортил, дрянь этакая, кому я теперь его продам?
Смотри, я тебя за язык не тянула.
— Мне отдай, — хмыкнула я, вознося благодарность высшим силам за своевременное вмешательство. — Бесплатно. Все равно у тебя его больше никто не купит.
Социум наглость не поощряет, а зря. Я была уверена, что лавочница захлопнет перед моим носом дверь, но я хотя бы попыталась, — но нет, она пожала плечами и велела обождать.
Улица жила своей жизнью, и где-то уже разгорался новый скандал. С меня на сегодня склок было достаточно, я всмотрелась туда, куда указывал скорняк. Дом с красной крышей и ширинками — что за ширинки, я не знала, но всегда могла спросить. Хуже будет, если до купца дойдет не только моя вчерашняя эскапада, но и сегодняшняя. Насколько я могу судить, спасение Миньки мне аукнется сильнее, чем угроза приголубить золовку подсвечником. Семейные дрязги — одно, а покушение на общественные устои — совсем другое, но как-нибудь разберусь, не в первый раз.
«Все прежние разы были в другом мире и другом обществе, — возразила я сама себе и сама же себе ответила: — Люди везде одинаковы, не трепещи».
Звякнул колокольчик, лавочница на вытянутых руках протянула добротную корзинку — не захотела мараться и подходить ближе. Но под чистенькой для разнообразия тряпицей была гора выпечки — свежей, еще горячей, истекающей медом. Пока я дойду до дома, все остынет, но не успеет зачерстветь.
— Я молока тебе налила, — сообщила лавочница, смотря на меня уже с сочувствием. — Не видела тебя раньше, ищешь кого? Как звать тебя?
— Олимпиада, — отозвалась я равнодушно. — Олимпиада Мазурова, — и зачем-то прибавила: — Вдова Матвея Мазурова. Спасибо.
— Стой! — сдавленно крикнула лавочница, когда я уже сделала шаг с крыльца. — Мазурова! Не ты за купца Ермолина просватана?
Я остановилась и обернулась. Если верить истерическим воплям золовки, то какому-то Макару Саввичу я была не нужна со своими детьми, но Макар Саввич со своими запросами мог отправляться, куда он телят не гонял. Если это направление ему не понятно, я подскажу другие доходчивые варианты. В гробу я видела все, что исключало из моей жизни моих детей.
Удивительно, что о матримониальных планах моей золовки знают лавочники на этой улице, но если рядом живет и торгует Обрыдлов — немудрено. Люди и без интернета разносили по кухням и дамским салонам сплетни, прогресс двадцать первого века лишь ускорил обрастание истины всякой фигней.
— Зайдите, Олимпиада Львовна, — так просяще проговорила лавочница, что я чуть не выронила корзинку от неожиданности. — Зайдите, что я скажу.
Не подавая виду, что заинтригована, я пожала плечами и поднялась на крылечко. Лавочница предупредительно открыла передо мной дверь, крикнула подать чаю и указала мне на дверь в глубине помещения. Я бы с удовольствием осталась в зале, червячка я заморила, но самую малость, а пахло в лавке изумительно. Но хозяйка с извинениями отобрала у меня корзинку — я внимательно проследила, куда ее поставили, чтобы потом забрать, — и подтолкнула к двери.
Я оказалась в крошечном, но очень уютном кабинетике. Обставляла его канарейка — у сороки, по моим представлением, все же получше вкус, но хаять интерьер я не стала даже про себя. Лавочница уселась, расправила юбку.
— Вы меня, матушка Олимпиада Львовна, не знаете, — вздохнула она, нервно облизав губы. — Да что, пока батюшка хворый, на мне две лавки: его, кондитерская, да своя, швейная. А про швейную-то лавку я вам и скажу. Мне мадам Матильда, когда уезжала, своих покупательниц продала. Спросите, сколько она запросила? Да совести у нее нет, матушка, и никогда не было. Так ко мне от купца Ермолина пришли, мол, пошить для жены его погребальный саван.