Я ничего не видела, кроме вспышек, по голове колотили, как по рынде, но я постепенно возвращалась в бренный мир. Добро пожаловать, Ольга Кузнецова, паршивенький повар-кондитер и владелица нескольких десятков тысяч точек фастфуда, не считая франшиз. Ты снова выиграла у смерти, главное потерпи, сейчас все будет в порядке.
Вспышки блекли, я повернула голову — боль пронзила навылет, но я стерпела. Не было ни кафе, ни полицейских, ни грабителей, ни беременной Риммы за прилавком. Я лежала ничком на мокром полу почти в полной темноте, и прямо под носом теперь пахло животным… молоком? Я сглотнула, пошевелилась, пережила приступ головной боли, перевела взгляд на левую руку, на которой вот только что мигали часы, но их больше не было. Не было и знакомой ухоженной, но все-таки зрелой руки мосластой и жилистой дочери крановщицы и дальнобойщика: ни неброского маникюра, ни двух баснословно дорогих колец, оставшихся мне на память от краткосрочных бессмысленных браков. Тонкая, изящная, совсем девичья ручка в царапинах и мозолях.
Одна мозоль лопнула и кровоточила. Я подтянула руку, утерла с лица то ли пот, то ли брызги молока, с замирающим сердцем задев и ощупав густые, собранные в прическу волосы.
У меня всегда была очень короткая стрижка. С двенадцати лет я не носила длинные волосы, а после химиотерапии они почти не росли.
Я почему-то вспомнила женщину, смотревшую на меня из глубины, и села. Голова уже не раскалывалась, но кружилась, и звуки воспринимались потусторонними: детский обиженный плач, резкий и неприятный женский голос, далеким фоном — ржание лошадей.
Видения реалистичны, состояние закономерно — хирурги вытащили из меня пулю, и надо мной колдует реаниматолог. Глаза привыкали к темноте, я вытянула ноги и разглядела элегантные, но поношенные кожаные ботиночки, темный заштопанный чулок и край темной юбки. Вторая моя рука все еще сжимала разбитый глиняный кувшин, и я его отбросила, поднялась, пошатываясь, задрала голову — в полумрак подвала проникал тусклый свет, и лестница дразнила. Я подошла, поскальзываясь на полу, проверила ее на прочность, долго соображала, как подниматься, когда ноги не держат, перил нет, а юбка пусть не в пол, но длинная.
На середине лестницы меня хлестнул отчаянный детский крик и оборвался. Я дернулась, выскочила в духоту заставленной, неопрятной кухни.
— Мама! Мама! Мамочка! Я не хочу, я не поеду, мама! Мамочка, они хотят меня увезти!
Какая бездушная тварь спокойно смотрит на то, как ее ребенка куда-то увозят? Даже в бреду я готова была порвать на тряпки любого, кто заставляет малыша так безнадежно кричать. Опека, полиция, прокуратура — я всех поставлю сначала на уши, потом в ту позу, которую в приличном обществе не озвучивают. Я, путаясь в тяжелой юбке, выскочила из кухни в темный узкий коридор, метнулась направо, налево, пытаясь разобрать, откуда доносятся детские крики, скрежещущий женский голос и мужское бормотание.
— Мама! Ма-моч-ка!
Я распахнула дверь, и ко мне, вырвавшись из рук заросшего бородой мужика в треухе, кинулся мальчик лет четырех и вцепился в юбку. Я прижала ребенка к себе, и его безутешные рыдания и мелкая дрожь заставили сердце выйти на взлетный режим.
После разберусь, почему малыш назвал меня мамой. Не бывает чужих детей.
— Липочка? — удивленно-елейно пропела женщина, поворачиваясь ко мне. Молодая, лет тридцати, в добротном длинном платье, с увесистой ниткой жемчуга на шее. Глаза в глаза я встретилась с той, кто смотрела на меня в толще воды. — А вот за Евгеничкой от купца Обрыдлова приехали. За него тысячу целковых дают, мы на тебя поистратились, — прибавила она все так же приторно, но улыбка походила на оскал.
Я выпрямилась, прижала малыша сильнее. Тонкие детские ручонки, обхватившие мою ногу, и биение крохотного сердечка превратили меня в берсерка.
Да кто бы ты ни была.
— Ты что же, вешалка помойная, ребенком как телком торговать вздумала? — прошипела я, мигом вспоминая лексикон своего рыночного окружения от продавцов и покупателей до крышевавшей нас «братвы». В комнату вбежала полненькая женщина средних лет и ахнула, чуть не сползая по стене. — А если я тебе твой ошейник потуже затяну?
А у бородатого мужика, оказывается, глаза имеются, вон как вылупил.
— Липочка! — хватая воздух, как вытащенная из воды рыба, проговорила женщина в жемчугах, не сводя с меня взгляд. — Домна, нехорошо барыне, кликни Евграфа сюда.
Домна от испуга не пошевелилась.
— Мама, — просяще всхлипнул малыш.