Она осмелела, наступала на меня, брызгая от гнева слюной, а я выжидала. Сейчас последует пощечина, или я за столько лет вообще не научилась разбираться в людях. Лариса на голову выше меня, и чувство странное — я словно ребенок сама, мне будто двенадцать лет. С высоты моих оставшихся где-то там ста семидесяти пяти сантиметров смотреть свысока на мир проще.
Бить сильно, без замаха, внезапно, я научилась еще в обледеневшей электричке. Я защищала себя, свои непропеченные пирожки и грязные, рваные купюры самого мелкого номинала. Теперь за моей спиной был ребенок…
Господи, пусть и в бреду, но за что мне такое благословение?
Лариса захлебнулась, даже не вскрикнула и не смогла устоять. Она рухнула, закрыв рукой щеку и расплескав по полу длинное платье, и я моментально наступила ногой ей на подол.
— Еще раз, — очаровательно улыбнулась я, потому что любая угроза страшнее в тысячу раз, когда ее произносят с улыбкой, — ты посмеешь оскорбить меня или моего сына, и я обещаю — щи будут выливаться у тебя изо рта, а куриную ножку ты будешь до конца своей жизни обсасывать. Поняла? Вместо этого вот, — и я сильно дернула нитку жемчуга, но так, чтобы не порвать, — зубы свои нанижешь и будешь всем хвастаться. А жемчуг продай, если жрать нечего.
Я рассчитывала увидеть в ответ испуг, но ошибалась. Если бы взглядом можно было убить, я была бы уже покойницей.
Я развернулась, подошла к молчащему перепуганному Женечке, подхватила его на руки… Сердце пропустило удар, другой. С чем можно сравнить счастье держать на руках своего ребенка?
Прижав малыша, я выскочила за дверь и остановилась в полутемном коридоре. Куда мне идти?
— Домна! Евграф! Помогите! Домна! Убили! Меня убили! — опомнилась Лариса, начав новый акт спектакля. — Домна! Евграф!
— Тупая дура, — сквозь зубы выдавила я и неохотно опустила Женечку на пол. — Пойдем, малыш, в нашу комнату. Ну, беги!
Если Лариса потратилась на меня, я должна где-то жить в этом доме. Не факт, что я здесь останусь хотя бы до вечера, но факт, что у меня есть ребенок, и должно быть то, что необходимо забрать с собой. Детские вещи, какие-то документы.
— Домна! Евграф! Помогите! — надрывалась Лариса, и никто спасать ее не торопился.
Поорет и перестанет, а я, пока буду идти, присмотрю, чем поживиться в этом доме так, чтобы хватились не сразу. Отлично я начинаю… что? Квест «пара недель медикаментозной комы» или новую жизнь?
С волками жить — по волчьи выть, а как они все хотели.
Женечка не спешил никуда идти, он смотрел на меня, нахмурив темные густые бровки, а потом, покачав головой, дрожащим голосом проговорил:
— Мамочка, у тебя кровь…
Любая женщина при этих словах смотрит сначала вниз… Но юбка темная, рассмотреть на ней ничего нельзя, и я сделала шаг назад и взглянула на пол. Тоже ничего не видно. Малыш наблюдал за мной, широко раскрыв глаза, а в комнате к крикам Ларисы добавился мужской басок, и я взяла Женечку на руки и не мешкая пошла в дальний конец коридора. Черт знает, почему мне казалось, что лучше скрыться от разборок именно там.
Мне не было страшно, нелепо бояться собственного сна, будь он каким угодно кошмаром. В моих силах превратить ужас в лучшие моменты моей жизни — узнать, что такое быть матерью, и я пнула ногой тяжелую деревянную дверь, толкнула ее плечом — перекошенная, она чуть не прихлопнула меня вместе с сыном. Я оказалась на темной узкой лестнице, из грязного окошка лился рассеянный серый свет, где-то орали друг на друга куры и мычала корова. Я стала спускаться, одной рукой держа Женечку, другой цепляясь за ходуном ходившие перила. В нос забивалась непонятная животная вонь.
Я распахнула дверь на улицу — хозяйственный дворик, накрытый влажными сумерками. Может, весна, а быть может, и осень — листвы нет, зябко, хмуро, а малыш не одет, и я отступила в мрак лестничной клетки. Из глубины дома доносились характерные звуки бессильной истерики — звон обреченной посуды.
— Мамочка, а ты куда? — с интересом и абсолютно без страха спросил Женечка, обдавая теплым дыханием мое ухо. — Нас Наталичка ждет, пойдем к ней?
Я выпустила дверную ручку, бережно ссадила малыша с рук, запрещая себе домысливать то, что не услышала.
— Беги! А я за тобой!
У меня же не может быть…
Женечка смешно затопал по темному коридорчику под лестницей, то и дело оглядываясь на обмершую меня. Наверху открылась косая дверь.
— Олимпиада Львовна, матушка! — робко позвала какая-то женщина. — Олимпиада Львовна! Ушла, матушка, ушла она, да и знамо, после позора такого! — добавила она уже глухо, явно не мне, и дверь закрылась.
Женечка терпеливо ждал, пока я соизволю прийти в себя, выдавлю улыбку и пойду за ним. Коридор оказался завален всякой дрянью, что-то стухло, где-то сдохла крыса или две, я больно ударилась косточкой ноги о какой-то выступ или старый сундук. Потом Женечка толкнул неприметную дверь, скользнул в проем как в убежище, и я прошла за ним, все еще не позволяя себе представить, кого увижу.