— Женечка! Женечка пришел! — оглушил меня звонкий крик, и на моем сынишке, захлебываясь плачем, повисла очаровательная малышка лет четырех. — Братик мой пришел! Нянечка, братик пришел! Мамочка, братик пришел!
Я закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной. Девочка продолжала кричать и обнимать Женечку, а он, как подобает настоящему маленькому джентльмену, стоически выносил ее темперамент, но я видела, что губки его тоже дрожат, и он наконец не выдержал, разрыдался слезами облегчения, стискивая сестренку в ответных объятьях.
Малыши были похожи как две капли воды. Близнецы. У меня близнецы, сын и дочь. Утерев непрошеную слезу, я посмотрела на сидящую в самом уголке крошечной комнатки седую, как лунь, старуху.
— А будет, будет! — проворчала она, подслеповато щурясь и на меня, и на детей. — А то кричала, не пускала, вернулся братик, барышня, и кричать было чего? Барышне так кричать разве пристало? — Она поднялась, разминая толстенькие бочка, покачала головой. — Я, барыня, уж ей и так, и этак, мол, матушка твоя велела братика отослать, пошто матушкиной воле перечишь, да при людях, срам-то какой!
— Рот закрой, — на выдохе приказала я, покрываясь холодным потом. Моего сына забирали на глазах у его сестры, разлучали их навсегда, и эта старуха, нянька, говорила Наташе чистую правду.
И Лариса не лгала, с чего бы ей лгать. Я — не я, их мать, а кто я теперь? — согласилась… и я заставила себя произнести в мыслях страшное: продать собственного ребенка. Да, в прежние времена никто не считал подобные сделки чем-то из ряда вон выходящим, наоборот, это было благодеянием. Бедные семьи с охотой избавлялись от лишних ртов, с поклоном принимая гроши, в которые оценивали их детей.
Никаких преступных намерений, обидчивый бородатый посыльный прав — всего-то помощники, друзья родным детям, верные до конца своих дней приемыши.
— А сядьте, пострелята! — прикрикнула на детей нянька и, схватив какую-то тряпку с заставленного, нечистого стола, собралась было замахнуться, но я перехватила ее руку и сжала так, что старуха ойкнула. Я разжала пальцы, полагая, что первого урока достаточно. — Барыня, а кровь-то у тебя! — запричитала вдруг старуха. — Поди, поди сядь, дай утру…
Я растерялась, теперь действительно растерялась. Куда мне сесть в клетке размером с ту самую пятиметровую кухню в «хрущевке», где я все детство притворялась, что ем ненавистную манную кашу по утрам? Кровать, такая узкая, что на ней с трудом уместится взрослый человек. Сундук, на котором тоже кто-то спит. Единственный колченогий стул, заваленный тряпьем, и стол, которым пренебрег бы даже собиратель хлама. Я шарила потерянным взглядом по стенам — как есть чулан под лестницей, заплесневелый, без окна.
И в этих условиях живут мои дети?
Старухе надоело, что я стою истуканом, и она подтащила меня к кровати, успев прихватить замызганный, весь в пятнах, графин с мутной водой. Кровать подо мной скрипнула, старуха щедро, пролив воду на пол, смочила тряпку и склонилась надо мной, я же смотрела на детей, покорно забившихся под стол и вцепившихся в то, что, вероятно, служило им игрушкой. Не то деревянная кукла, не то болванка, которую выкинул за ненадобностью местный портной.
— И-и, бедная ты моя, бедная! — тоненько взвыла мне в ухо старуха и шлепнула тряпкой по голове. — А сиди, сиди, матушка, косу-то расплести придется!
Может, сослепу, мне, по крайней мере, хотелось на это надеяться, она так рванула меня за волосы, что голова тотчас отозвалась уже знакомой болью, и я вскрикнула. Дети вздрогнули, я закусила губу — не потому что старуха варварски драла меня за локоны, потому что… я должна была немедленно что-то сделать.
Кто бы я ни была, почему мои дети живут в таком аду?
— Бедолаженька моя, горемычная, — с наслаждением причитала старуха, разбирая мою косу и одновременно промакивая мне рану на голове. — Ни батюшки, ни матушки, некому вступиться за кровиночку мою, сгинули от хвори черной! А ты терпи, терпи, милая, как уж заведено, бабий удел, он такой, хоть ты баба, хоть дворянских кровей… Поклонись в ноженьки благодетельнице, умилостивь, не перечь, глядишь, и полегче станет.
Старуха разбередила рану, она горела, я догадывалась, что от ее врачевания больше вреда, чем пользы, но молчала, только губы прикусила до крови.
Если у меня есть дети, значит, есть муж. Кто он и где он, и с его ли ведома и воли я заперта в каморке, а детей хотят продать? И еще вопрос: откуда у меня на голове, на затылке, рана? Я вспомнила, как и где очнулась — подвал, лестница, разбитая крынка, и я лежала лицом вниз. Я никак не могла получить такую рану во время падения, значит, я получила ее до того, как оказалась в подвале, и, скорее всего, то, что я рухнула, а не спустилась, и было следствием этого неслабого удара.