— В доме-то чужом никакой радости, никакого просвета, — напевала старуха, не забывая дергать меня, как марионетку. — А золовка смутьянка, лисы коварней, змеиная головка, хитра на уловки…
Кому выгодна моя смерть, если я согласилась с планами Ларисы отделаться от детей и — что она еще говорила? Про Макара Саввича, кто бы он ни был, и «приплод», который ему не нужен. И — «что я буду за жена». Великолепная стратегия, но покойницу замуж не возьмут.
— Повернись, барыня, ко мне… Была дочь любимая, была мужнина жена, а нонче-то доля твоя лихая, вдовья.
Вдова, отметила я, не отрывая взгляд от притихших детей. Вдова, чьих детей отправляют в чужие семьи. Если Лариса — моя золовка, стало быть, она с легкой руки и моего полного непротивления избавляется от собственных племянников. Какого черта, в чем резон?
— Кошке в ножки поклонишься, вчерашним днем жива…
Старуха выла умеючи, артистично, как профессиональная кладбищенская плакальщица, даже глаза в момент, когда мне удавалось увидеть ее лицо, прикрывала от удовольствия. До меня дошло, что это безусловно спектакль, на что-то рассчитанный.
— Пожалеть тебя, бедняжечку, да приголубить некому, ни кола, ни двора своего, дети-сироты-ы…
Старуха вывела особо трагическую руладу, и близнецы под столом как по команде заревели. Я рванулась, оставив у старухи в руках добрую прядь волос, и выхватила у нее окровавленную тряпку.
— Заткнись! — рявкнула я негромко и швырнула тряпку старухе обратно. Рану я позволила растревожить зря, мало того, что голова была мокрая, я теперь чувствовала, что кровь пошла снова, но я бездумно утерла ее с виска, подошла к столу и присела на корточки рядом с детьми.
Они заревели еще громче. Я вздохнула, потянулась к ним, заметила кровь на ладони и вытерла руку о лиф.
— Идите ко мне, милые… не бойтесь. Наташенька, Женечка, посмотрите на меня.
Я опасалась пугать их сильнее. Старуха своим нытьем навела на малышей жуть, теперь я преследую их в маленьком убежище. Наверное, я делаю что-то не так, подумала я, встала, села на кровать, шугнув оттуда старуху.
Что сказать детям, которые в своем несмышленом возрасте уже знают, что я за мать? Возможно, они помнят, как жили с отцом, и это совершенно точно была не клетка без окон. И мать, наверное, тогда была другой, не той, которая согласно кивала на предложение продать малышей, чтобы устроить свою жизнь с каким-то там первым встречным.
— Женя, я разве позволила тебя увезти?
Малыш перестал плакать, шмыгнул носом, задумался, потом помотал головой.
— Что я сделала, когда ты закричал?
— Ты пришла? — сказал он так, словно сам себе не верил. — Ты ругала тетушку.
— А еще? Что я сказала?
— Что у тетушки щи выливаться будут и зубами она будет хвастаться…
Да, я немного не это имела в виду. Но ребенок запомнил то, что запомнил.
— Ой, барыня! — полупридушенно захрипела где-то за моей спиной старуха. — Да что за лихо тебя попутало? Благодетельнице…
— Цыц! — рыкнула я. — Женечка, я позволю, чтобы с тобой или Наталичкой случилось что-то плохое? Тогда почему ты плачешь? Иди сюда. И ты, Наташа, иди. Идите ко мне.
Малыши осторожно выбрались из-под стола. Женя был смелее, подумал, смешно поиграв бровками, подбежал ко мне, уткнулся в грудь носом и засопел. Наташа внимательно наблюдала за ним, бочком, но тоже подошла, и руки у меня все еще были грязные, когда бы и где я успела их как следует вытереть, но я обняла детей и постаралась, чтобы они услышали и запомнили мои слова.
— С этой минуты, с этого дня, — прошептала я, — никто и никогда не посмеет причинить вам зло. У вас есть мать. И что бы ни случилось, я всегда буду защищать вас. От всех.
— Даже от самого иперата? — восторженно произнес Женечка, поднимая голову и восхищенно глядя мне в глаза, и я сперва озадаченно моргнула, но живо и правильно перевела с детского языка.
— Даже от самого императора.
Не знаю, зачем императору могут понадобиться мои дети, но от всей души полагаю — глава государства хотя бы немного умнее, чем моя истеричная родственница, и ему реально объяснить, что малыши должны расти с матерью, не прибегая для убедительности к радикальным средствам, столь любимым революционерами…
— Что есть-то будем, барыня? — всхлипнула из своего угла старуха, опуская меня с повстанческого Олимпа на землю бренную. — Как хозяйка заснет, хоть на кухню схожу. Может, и не отлупят, — добавила она со вздохом. — Ты, барыня, кашеварила, глянь, ничего не принесла? — И она потянулась рукой к моему платью.