— Шура! — одернула ее Дарья.
— Ничего, — сказала Шурка, — от шутки беды нету, а без шутки эту работу не одолеть.
Спирин подходил не часто. У Спирина весь день из забот соткан. Аппараты собрать не хитро бы, да чем собирать-то? Ни гаек, ни болтов, ни фланцев, ни ключей гаечных. Не работа — маята. Дарья старалась без крайней нужды Спирину не докучать. Получили задание — надо справляться.
Разобрать систему, разболтить казалось делом не больно трудным. Откручивай болт за болтом, снимай части да по порядку складывай. Ксения и то кой-чему научилась, пыхтела, вздыхала, а работала. Промывать и чистить детали — это и вовсе женская работа, Дарья любила наводить чистоту и блеск. Мука начиналась, когда приступали собирать систему. Не поддавалось железо бабьим рукам.
Случалось — Дарья не выдерживала, со звоном швыряла на пол ключ:
— Пойду, признаюсь Спирину, что не справляемся.
— Давно бы так, — одобрительно говорила Ксения.
Но Шурка — нет. Хватала Дарью за руку:
— Погоди, тетя Даша, давай еще попробуем.
Тетя Даша... В тети попала. Давно ли сама на стройку вот такой девчонкой пришла... Молодому кажется — годы на месте стоят. А она, молодость-то, отшумит листвой зеленой, завянет и сгинет. В доброе время — без спешки, в лихолетье — до срока.
— Помогайте! — кричала Шурка, ухватившись за гаечный ключ обеими руками.
Ставила Дарья на ключ руку рядом с Шуркиной рукой.
— Взяли! — орала Шурка, напрягаясь всем телом.
Не поддавался ключ.
— Ах ты, гад! — яростно кричала Шурка и добавляла крепкий мат.
— Как у тебя язык-то поворачивается! — возмущалась Ксения.
— А вот так!
И крепче прежнего выдавала ругательство.
— Холера ты окаянная, — журила ее Дарья.
Но зла у нее на Шурку не было. Жизнь у девчонки суровая. Ей бы в школу с книжками бегать, в лапту с подружками играть.
— Взя-ли!
Дарья с Шуркой разом, свыше сил напружинившись, рванули ключ. И повернулся!
— Ага! — торжествующе взревела Шурка. — Пошел. А то — не матерись. Да мат ему вместо смазки... Ты, тетя Ксения, ни разу, что ли, не материлась?
— Не осквернила уста свои, — смиренно сказала Ксения.
Шурка захохотала.
— Такую скучную жизнь прожила!
Шурка обедать бегала в столовку, а Дарья с Ксенией приносили из дому по кусочку хлеба, холодную картошку в мундире да темную, крупными кристалликами соль. Устраивались на перевернутом ящике либо на штабеле досок, ели не спеша, запивали водой из бутылок.
Завод опять напоминал стройку. Многолюдный стал и шумный, часто мелькали среди кофт и платков солдатские гимнастерки — возвращались в город раненые фронтовики, а иных и здоровых отпускали из армии по просьбе завода за крайней надобностью для производства.
Дарья споро управилась с едой, все она привыкла делать быстро, не тратя лишних минут, а Ксения все жевала свою картошку, вяло, тяжело двигая челюстями. День выдался солнечный, но не жаркий, лето уже заметно приближалось к концу. В прошлом году в эту пору ходила по ягоды да по грибы. Вспомнился сибирский лес ласковым шелестом листвы, веселым звоном кузнечиков, кружевными тенями на траве. С Василием бы по лесу-то побродить...
Ксения как подслушала ее мысли.
— Все об Василии небось думаешь?
— Как не думать? — согласилась Дарья. — Две жизни в одну сошлись, а война опять их располовинила.
— То-то! А мой мужик давно в земле, не об ком горевать. Да и живого его добром не вспомню. Кулаком ласкал, синяки не сходили... Только и узнала спокой, когда помер. Тебя не бил мужик?
— Василий-то? Что ты...
— «Что ты...» Удивилась даже. А я вот при моей жизни на других удивляюсь. Которые в ладу живут. Которые от любви голову теряют. Ты хоть тут сидишь с ребятами, писем ждешь. А другая ведь на фронт, под пули лезет, лишь бы к нему ближе быть. Дура! Только даром ребеночка загубила.
— Про кого ты?
Ксения сжала тонкие губы, остужая себя от непривычной горячности. Но тянуло ее на разговор, надоело молчать, чуть не всю жизнь молчком прожила.
— Про Ольгу я. Про Нечаеву.
— У Ольги не было ребеночка, — не сразу сообразив, о чем речь, возразила Дарья.
— Не было, — согласилась Ксения. — А мог быть. Теперь бы уж на своих ножках ходил. Нет! Прибегла в больницу, плакала перед докторшей. Должна я на фронт ехать. Не могу я сейчас дите родить.
Дарья с пристальным недоумением разглядывала Ксению, не зная, верить ли ее словам. Ольга наяву и во сне грезила ребеночка родить.
— Откуда ты знаешь?
— Я в соседнем кабинете полы мыла, весь разговор слыхала. «Что ты, — докторша ей говорит, — что ты, столько лечилась, столько дожидалась радости, а хочешь убить ее...» — «Дожидалась, — Ольга ей, — а теперь не могу родить, теперь я воевать должна. Наум на фронте, и я должна быть на фронте, одному делу служить. Потому, говорит, люблю я его». Вот какая любовь... Хуже сумасшествия. Понимаешь ты такую любовь?
Дарья промолчала. Мелькнула вдруг в ее памяти давняя картина: барак — столовая, сырость, полутьма, запах прелой капусты, и у стола — понурая, растерянная Ольга, неизвестно где обронившая карточку. Кто бы угадал тогда, какая стойкая душа вызревала в полуграмотной деревенской девчонке, какая страсть к жизни крепла в ней? Наум Нечаев разглядел первым. И за то платила ему Ольга любовью, готовой на самую страшную жертву.
— А Наум знал ли про ребеночка?
— Не знал, — сказала Ксения. — Спросила ее докторша, знает ли муж. «Нет, — говорит. — У него тридцатого июня день рождения, к этому дню я тайну берегла, а тут — война». И про то сказала ей докторша, что вряд ли будут потом дети. Никаких слов не послушала.
— Ксения, а правда ли говорят, что ты можешь аборты делать?
Недобрая ухмылка пробежала у Ксении по губам:
— Ай потребовалось тебе?
— Нет. Так просто.
— Вот потребуется — тогда приходи. А так на что пытать.
Ксения первая поднялась, тяжело передвигая ноги в старых, стоптанных ботинках, направилась в цех. Дарья пошла следом.
Безжалостно выматывал силы завод. И Дарья не щадила сил, где бы можно сберечь — не берегла, ему отдавала, детищу своему железно-кирпичному, чтобы скорее встал на ноги. А у самой, когда шла с завода после смены, подкашивались ноги.
Ребятишки подросли, с грехом пополам хозяйничали. Митя на Нюрку покрикивал:
— Ставь тарелки на стол, обедать будем.
Дарья опускала ладонь на круглую Митину голову:
— Хозяин ты мой вихрастый...
Митя хмурился. Дела он исполнял взрослые, а хвалила мать, как ребенка...
Нюрка молча, серьезно расставляла тарелки. Дарья редко ласкала Нюрку. Почему-то меньше, чем Митю и Варю, любила ее. И девочка каким-то чутьем это понимала.
Дарья с вечера отделяла ребятам продукты на обед: полстаканчика крупы, несколько картофелин, сама наливала в кастрюлю воды. Вроде бы густая должна быть похлебка, а тут — крупинка крупинку не догонит.
— Митя, ты всю ли крупу спустил в суп?
— Всю, — глядя в тарелку, кивнул Митя.
Нюрка выдала брата.
— Мы только маленечко сырой поели, — виновато проговорила она. — Только маленечко!
— Эх, вы...
Чесался у Дарьи язык отругать ребят как следует, но не дала ему воли. Пожалела Митю с Нюркой. Впроголодь живут. Хлеба досыта не видят. Когда конфеты по карточкам получишь, сами просят:
— Поди, мамка, продай конфеты на базаре, а хлеба купи.
Молча черпала Дарья оловянной ложкой жидкую похлебку. Митя первым кончил есть, встал из-за стола, за спиной матери тихо сказал:
— Мы больше не будем, мамка.
Радио Дарья не выключала ни днем, ни ночью. «С тяжелыми боями...», «Преодолевая упорное сопротивление противника...», «Героически сражаясь с врагом...». Смерть и кровь, кровь и смерть виделись Дарье за каждым словом о войне.
Много еще городов под немцем, конца не видать войне. Многие женщины стали ходить в церковь, молились, с просьбами шли и с горем шли. Но бог равно был жесток и к тем, кто верил в него, и к тем, кто не верил. А может, не властен над людскими судьбами.