— Да что ж она, так новыми сапогами и влезла в этот растворитель?
— Сапоги — это ерунда, — отмахнулся Костя и ушел к жене.
— Ерунда вам, — проворчала Дарья.
И вдруг вспомнила, что он же ядовит, этот растворитель, надышишься — беда, на то и противогазы лежат в ящике. Надела ли Анюта противогаз? В сапогах, не раздумывая, влезла в опасную лужу, так, может, и о противогазе не вспомнила, заболеет теперь...
Дарья кинулась к Анюте. Дочь лежала на кровати, Костя сидел рядом.
— Если бы я одна, а то о других забыла! — успела услышать Дарья.
Увидав ее, Анюта замолчала.
— Ты надела ли противогаз? — встревоженно спросила Дарья.
— Надела, — сказала Анюта таким тоном, каким говорят: отвяжись.
Дарья поняла, что она скрывает правду. Сама не надела и другим в растерянности не догадалась приказать. «Если бы я одна...» И теперь переживает не столько опасность за свое здоровье, сколько за других.
— Безголовая ты, безголовая, — не осуждающе, а сочувственно проговорила Дарья, поняв Анютину беду. — И что ж ты натворила...
Снова Дарья жила в тревоге. Богата тревогами и заботами материнская доля, и если б можно было кинуть их все на одну чашу весов, а радости — на другую, то почти у всякой матери перетянула бы первая чаша. Но неодолимая тяга к материнству живет в каждой женщине, и редкая отступница норовит избежать природой назначенной судьбы.
Стараясь не выказать своего беспокойства, исподволь следила Дарья за Анютой. То казалась ей Анюта бледней обычного, то скучной, то вялой. Одна молоденькая девчонка с нового производства от химии ли, от чего ли другого захворала белокровием, лежала в больнице и, говорили, не сдается пока болезнь. Боялась Дарья за дочь — не настигла б и ее такая напасть... Но дни и недели минули с того дня, когда случился разлив растворителя. Анюта не заболела. И никто другой из ее смены не пострадал.
Перед майским праздником получила Дарья письмо от Мити. Собирался Митя приехать с женой и сыном в отпуск в Серебровск.
Митя приедет! Дарья с распечатанным письмом кинулась к Анюте сообщить новость. Анюта подняла голову от книжки, спокойно сказала:
— Пускай приезжают. Мы им комнату уступим. Сами в столовой будем спать.
Дарья оглядела комнату, словно прикидывая, годится ли она для таких дорогих гостей. Ей показалось, что потолок грязен, давно не белен, и обои выцвели, а кой-где и отстали, и скатерть на столе заштопанная — надо новую купить.
Захлопотала Дарья. Обои купила, побелку, кисти. Приходила с завода и — ни себе покою, ни другим. Анюта стирала, Костя красил в кухне панели, Галя срезала кромку обоев. Дарья успевала и распоряжаться, и ужин готовить, и клей обойный разводить.
— У вас, тещенька, налицо полководческий талант, — подтрунивал Костя. — Великолепно командуете!
К приезду гостей квартира сияла чистотой. Празднично пахло свежей краской, новый тюль прикрывал промытые окна.
Встречать Митю с семьей Дарья отправилась одна. Не хотелось ей в первую минуту ни с кем делить свою радость. Без суматохи обнять сына, разглядеть его жену, принять на руки внука. А остальные дома нацелуются, разве кому-нибудь из них, даже Анюте, дорог Митя так, как ей?
Поезд приходил поздно вечером. Дарья задолго пришла на станцию, села в уголке на диван, стала ждать. И вспомнилось, как провожала Митю из Серебровска. Тоже ночью — через Серебровск почти все поезда проходят ночью. Дарья не давала Мите войти в вокзал, стояли на улице, во мраке под дождем, — все боялась Дарья, что Хмель или кто другой из его шайки выследит сына и отомстит за непокорность. Может, зря поспешила отправить Митю. Запретить бы ему видеться с Хмелем — только и всего. И жил бы рядом. А, может, и не зря. Кто знает. Жизнь два раза не примеряешь.
Чем меньше оставалось времени до прихода поезда, тем сильнее охватывало Дарью нетерпение. Не сиделось ей в вокзале, вышла на улицу. В привокзальном скверике кудрявились темные деревья. Месяц яркий, словно только что в ручье выполоскался, тонким серпом стоял в небе.
Ей долго пришлось бродить по перрону. Еще несколько человек томились в ожидании поезда: кто встречал, кто уезжал. Над заводом и над городом от огней небо было светлее, а за дорогой темные лежали поля и темное над полями нависло небо. Одинокий факел огромной свечой сиял вдалеке — там сгорали ненужные газы с нового производства.
Глухой отдаленный стук поезда пробился наконец сквозь ночную тишь. Дарья остановилась и жадно слушала усиливающиеся звуки. Всматривалась в темноту, почему-то ей было очень важно поймать первый же свет огромных огненных глаз электровоза. Свет мелькнул и пропал. Дарья поняла, что поезд скрылся за лесом. Через минуту он вынырнул из мрака со своими огнями и грохотом, такой стремительный, что Дарье показалось — пролетит мимо станции. Но поезд замедлил ход. Дарья кинулась искать седьмой вагон.
Ей пришлось пробежать несколько вагонов. Вот и седьмой. Какой-то мужчина в болонье и в шляпе передавал ребенка женщине, уже стоявшей на перроне. Потом он взял чемодан и легко спрыгнул с высокой ступеньки.
— Митя! — крикнула Дарья, узнавая и не узнавая сына.
— Мама!
Голос был родной, Митин. А сам он таким новым, таким незнакомым показался Дарье тут, на скупо освещенном перроне, что, пожалуй, не решилась бы обнять его, если б он первый сам ее не обнял.
— И что ты всегда какой разный, — счастливым голосом проговорила Дарья, отстранившись от Мити и разглядывая его.
— Мама, это Валя, — сказал Митя.
— Ну, здравствуй, невестка...
Дарья сжала ладонями лицо чужой женщины и поцеловала в губы. И уверенным жестом матери взяла у нее ребенка:
— Давай, понесу.
Валя согласилась без колебаний, с покорностью дочери.
Поезд, лязгнув буферами, тронулся в свой путь.
За поздним ужином собралась вся семья. Стол был накрыт богато: «Столичная» прозрачно светилась в бутылке, сухое вино нескольких сортов, жареный гусь, колбаса, селедка, винегрет, грибы и румяные пироги на нескольких тарелках разместились на белой скатерти.
Митя ел с аппетитом, ел и хвалил, а Дарья не спускала с него глаз. Был он сейчас совсем таким же, каким Василий уходил на войну: крепкий мужчина с нерезкими морщинками на лбу, с твердым подбородком, с чуть обозначившимися залысинками, врезавшимися в густые русые волосы, и спокойным взглядом голубых отцовских глаз. На два года старше сегодняшнего Мити был Василий в сорок первом.
— Ты — сибирячка? — спросила невестку Анюта.
— Нет! Какая сибирячка! Из Запорожья. Прочитала в газете про сибирскую стройку и говорю маме с папой: «Поеду!» Мама заплакала. Отец на меня затопал. Одна дочка! Ни за что не хотели отпускать. А я все равно завербовалась и тайно уехала.
— Своевольные вы нынче. Ох, своевольные.
— Кабы только мы! — блеснув в улыбке ровными зубками, сказала Валя. — У меня и родители такие же. Написала я им из Дивногорска письмо, и что ж вы думаете? Через месяц оба прикатили! Дом продали, чемоданишки подхватили и — ко мне. А я в палатке с девчатами живу. Что делать? Собрали комсомольцы воскресник, построили нам землянку. Так и стали жить.
— В землянке? — завистливо переспросила Галя.
— Месяца три жили в землянке. А теперь у нас трехкомнатная квартира с паровым отоплением, в кухне — электрическая плита.
— В перекрытии-то участвовал? — поинтересовался Костя.
— А как же? Чтоб шофер да не участвовал? Третьей шла моя машина.
Не было в этот вечер в Дарьиной квартире посторонних, только свои, родные сидели за столом, а много их было — своих. Трое детей, зять, невестка, племянница... Приятно было Дарье сидеть за своим большим семейным застольем, гордостью полнилось сердце, и забывалась многолетняя вдовья печаль.
Старый цех полимеризации работал по-прежнему, но что-то все-таки изменилось в его положении на заводе. Так второй ребенок, помимо воли родителей, поглощая большую долю их любви и внимания, невольно оттесняет первенца.
Каучук, который выкатывали на решетчатых вагонетках из белого чрева «слонов», был нужен стране. Но тот, новый, превосходил его качеством. К тому же оказалось, что построенные цеха после некоторой реконструкции смогут производить каучука едва ли не в два раза больше. И тогда могучим «слонам» придет конец. Другие цеха сохранятся и даже будут расти, обслуживая новое производство, а цех полимеризации окажется ненужным.