Брат позвонил ему по телефону в то, первое, воскресенье. Это было утром, он работал, как и собирался, перед окном, по-прежнему шел дождь, не такой густой, как накануне, но достаточно сильный, так что струйки его узорами текли по стеклу. Он вздрогнул, когда раздался звонок. Все, что угодно, мог он предложить: что звонят из полиции, из похоронного бюро, из отдела перевозок, но звонок брата был полной неожиданностью.
— Алло, это говорит Люсьен. Я узнал обо всем из газеты. Мы с женой хотим выразить тебе соболезнование.
— Спасибо, Люсьен.
— Ну, как ты?
— Ничего…
— Мы не получили никакого извещения и удивляемся… Может быть, похороны уже состоялись?
Эту фразу ему подсказала жена.
— Ее родители предпочли увезти тело в свою деревню.
— Очень ты расстроен? Может, как-нибудь в ближайший вечерок заедешь к нам?
— Что ж, может быть…
— Бланш, по-видимому, ничего не знает, она ведь сейчас в отпуске, находится в Дивон ле Бэн. Виделся ты с ней в последнее время?
— Нет.
— Мы тоже. Она по-прежнему ведет какую-то непонятную жизнь. О том, что она отдыхает в Дивоне, мы узнали только из открытки, которую она послала нашим детям… Так, значит, до скорого?
— До скорого!
Вскоре после своей женитьбы на Жанне, в одно из воскресений, они поехали вдвоем навестить брата и невестку в их домике в Альфорвиле. Это было в декабре, и Франсуаза все повторяла, что нельзя судить о доме зимой, тем более о доме, который находится в пригороде. Он помнил, что комнатки там были крошечные — впору задохнуться. В то время их трое детей были совсем еще маленькие — старшему лет восемь-девять, младший еще ползал.
Жена Люсьена сочла необходимым принять их в гостиной, которой, судя по всему, никогда не пользовались и где все было каким-то тусклым и чопорным. Она извинилась перед гостями и бросилась в ближайшую кондитерскую, чтобы их угостить. Дети орали. Она быстро спровадила всех, кроме младшего, во двор поиграть и, наблюдая за ними через окно, продолжала разговаривать, вернее, задавать вопросы.
Люсьен, тот больше молчал, он явно чувствовал себя неловко и наблюдал за братом и невесткой, никак не проявляя своего к ним отношения.
— Так, значит, вам удалось-таки склонить моего зятя к браку, — с деланным воодушевлением щебетала Франсуаза, — ведь он всегда так боялся женщин! И давно вы с ним знакомы?
Она сыпала вопрос за вопросом:
— Где вы встретились? Как он вам объяснился? Любите вы детей? А скольких вы хотели бы иметь? Вы что, были продавщицей в магазине? Так, значит, машинисткой? Тоже нет? Кем же вы работали? И ваши родители отпустили вас в Париж одну? Родственников у вас здесь нет? Трудно вам пришлось поначалу?
В тот день Жанте впервые понял, какой недобрый человек его невестка. За легкомысленной ее болтовней явно скрывался заранее обдуманный план. Она твердо решила выяснить правду, и он уверен был, что через полчаса этой жестокой игры она обо всем догадалась.
Жанна, совсем растерявшаяся, с трудом сдерживала слезы и умоляюще смотрела на него.
Люсьен не произнес ни слова. Казалось, он раз навсегда купил себе покой молчанием.
Несколько дней после этого Жанна ходила подавленная и, должно быть, не раз впоследствии вспоминала об этом визите. Уже гораздо позднее, когда речь однажды зашла о его родичах, она в упор спросила его:
— Почему ты не посмел тогда сказать им правду? Тебе стыдно было, да?
Он ответил, что промолчал не ради себя, а ради нее; ему показалось, что она ему не поверила. А ведь он сказал правду. Он не стыдился ее прошлого.
— Сознайся, иногда ты жалеешь…
— Нет.
Он говорил это искренно. Теперь, когда ее не было, он сознавал это больше, чем когда-либо.
Несколько раз у него чуть было не вырвалось, когда они мимоходом касались ее прошлого:
— Понимаешь, наоборот, именно поэтому…
Но вовремя останавливался. Это трудно было объяснить, еще труднее понять. Он и сам не был уверен, что до конца понимает.
К Люсьену он отправился в следующее воскресенье. Брат располнел, живот бочонком выпирал под белой рубашкой, руки стали еще более волосатыми, чем прежде. Жена его была теперь рыжей и держалась в высшей степени кокетливо. Принимали его в садике, где прежде Люсьен разводил овощи; теперь здесь росли одни цветы.
— Маргарита и Жак в плавательном бассейне.
Маргарите, единственной их дочери, было, должно быть, уже лет тринадцать. Жаком звали того малыша, который тогда, в первый их визит, был еще в пеленках.
— А Жюльен в армии. Решил призваться досрочно, чтобы попасть в авиацию. Ему это удалось, сейчас он в Сен-Рафаэле, в авиационной военной школе.