Тоня порылась в кармане жакета, достала смятое письмо, протянула мне:
— Вот возьмите и напишите все как есть! Пусть все знают!
— Это… о вас и Андрее Ивановиче?
— Да…
Только сейчас я почувствовала, что от Тони пахнет вином.
— Тонечка, ну зачем же вам это — писать?
Тоня вдруг стремительно села, почти упала на камень и залилась слезами. Я села рядом, тронула ее за плечо.
— Не надо так… Все понимаю: трудно вам, сил нет как трудно… Да разве газета поможет? Он же от этого к вам не вернется… И не подлость все это… Просто несчастье…
Тоня стряхнула с плеча мою руку.
— Несчастье, не подлость, говорите? Вам бы такое несчастье, я посмотрела, что бы вы делали! Чай, до обкома бы дошли!
Что ей было объяснять? Свой путь человек проходит только сам…
— Никуда бы я, не пошла… Но навязывать вам я ничего не хочу…
— Вот уж это верно — не навяжете!
Тоня пренебрежительно дернула плечом и пошла вперед.
Все стихло. Вдоль тропинки ровной зеленой стеной стоял стланик — не продерешься сквозь него. Вокруг пней — нетоптаный ковер воскового брусничного цвета. И только где-то в чаще тревожно верещал бурундук, но мало ли что могло его испугать?
За гребнем сопки сразу стало теплее, и тревога исчезла. Дымка над землей смягчила яркость света, тени казались светлее, расплывчатее. Голова кружилась от запаха багульника.
Я присела на плоский нагретый камень. Машинально сорвала ветку багульника. Цветы у него были прозрачные и холодные, как весенний ледок. Тони не было видно. Может, пошла другой дорогой — тропок вокруг было много…
Возвращаться в поселок мне не хотелось. Запах его дыма уже не приносил успокоения.
— На субботник со мной не пойдете? — спросила Настенька не оборачиваясь. Она стояла посреди комнаты в лыжном костюме и глазами искала косынку.
— А что за субботник? В школе?
— Да нет. Конвейер на рыбозаводе встал, так мы сами будем рыбу таскать. Сельдь же пропадает…
— Конечно, пойду! Спасибо, что сказали…
Про себя я подумала, что о субботнике мне надо было знать первой. Я переставала быть журналистом, все заслоняла собой история трех человеческих судеб.
Я вполне бы могла уезжать, но сейчас это было невозможно. Людям очень редко удается встретить большую любовь. Пусть она не твоя, все равно мимо нее невозможно пройти. Кем бы ни был разожжен костер, он все равно греет. Наверное, в этом и заключено обаяние чужого чувства.
Заботливая Настенька сбегала к соседке и принесла мне чьи-то шаровары и линялую кофточку. Через несколько минут я вполне могла сойти за любую из жительниц поселка.
Мы все собрались на спуске к рыбозаводу. Стояли кучками, говорили о разном. Из руки в руку сейчас же пошли мелкие кедровые орешки — «семечки».
Какой-то парень лениво приволок и швырнул на землю несколько носилок.
— Что, бабоньки, по работе соскучились?
— Да уж не по тебе! — сейчас же ответил чей-то задорный голосок. И опять стояли, ловко щелкали «семечки».
Ничто не напоминало об аврале. Даже и день-то был хоть и пасмурный, но тихий. Слишком тихий. Такие дни всегда сулят ненастье. Море было удивительно спокойным. От этого оно потеряло безбрежность. Бухта словно сузилась и теперь походила на огромную лужу расплавленного свинца. Черные топорки деловито ныряли подальше от берега. И как всегда, нес в небе сторожевую службу одинокий орлан.
Подошла Нина Ильинична, и мы пошли вниз. Только теперь мне стало ясно, откуда было это чувство мрачного покоя: исчез живой ритм работы. Вдоль остановленного конвейера грудами лежала уже чуть потускневшая рыба. Сверху по рыбьим спинам брел не торопясь одичалый серый кот с обгрызенными ушами. А дальше на воде плавали странные белые четырехугольники. Я не сразу поняла, что это чайки. Разомлевшие от сытости птицы обсели по краю сетные рамы, полные рыбы. Больше есть они не могли, но и улететь — тоже. Сидели одна к одной, разинув клювы и распустив по воде крылья.
Мы разобрали носилки. Толкаясь, побрели по берегу. Все явно не знали, с чего начинать, хотя работа никому не была в новинку. Просто на всякое дело людей нужно организовать.
Нина Ильинична оглянулась.
— А ведь нам бригадир нужен… Вот что: ты, Наталья, будешь за бригадира. Дело нехитрое.
Она за плечи вывела из толпы Наталью Смехову и встала рядом, словно своим присутствием подчеркивая ее авторитет.
Настенька вдруг слабо ахнула и, нагнувшись, схватилась за йогу.
— Что с вами?
— Ничего… Ногу зашибла о камень. Сейчас пройдет.
Прихрамывая, она отошла в сторону, но я не посмотрела ей вслед. Я видела только Наталью. Секунду она простояла неподвижно, боязливо опустив плечи. Как человек, которого из темноты вдруг вывели на яркий свет. Потом встрепенулась, обвела всех взглядом. И опять я не знала, хороша она или нет, опять я видела только ее глаза. Но на этот раз они блестели не от слез.