— Настя...
— Что, Лялечка?
Ты бы рассказала что-нибудь. Скучно. И я, все равно, не усну.
Настя думает.
— Сказочку?
— Ну, сказочку.
— Да я все пересказала уже. Не припомню что-то.
— Так ты ничего, старую.
— Старую, все равно, не интересно будет. А вы вот что...
— Ну? — Лялик приподымается на постели и вытягивает шею.
— Холодно вам?
— Очень.
— Уж и не знаю. Печку то второй раз топила вечером. А вы хотите погреться?
— Ну, да.
— Идите ко мне, Лялечка. Вдвоем-то тепло будет. Согрею вас. И сказочку расскажу. Хорошо?
Лялик широко-открытыми глазами смотрит на синюю перегородку. В коленкоре — трехугольная дырочка, которую Лялик сам нечаянно прорвал когда-то, и в этой дырочке — глаз Насти.
Пойти или не пойти — Лялику одинаково страшно и стыдно. Ему кажется, что человеческий глаз в трехугольнике похож на всевидящее око. От глаза до Лялика протянулась крепкая нить и влечет к перегородке, и больше ни о чем уже не нужно говорить. Лялик выпрыгивает из кровати и бежит. Крашеный пол так холоден, что обжигает босые ноги.
За перегородкой почти совсем темно. Светится только потолок, а внизу едва можно разглядеть смутные, расплывчатые серые очертания лежащей женщины. Лялик почти падает.
Пахнет репейным маслом и мылом. Под толстым стеганым одеялом тепло и как-то особенно уютно. Настя протягивает голые руки. Лялику кажется, что они живут самостоятельно и шевелятся свободно и кругло, как две теплые, гладкие змеи. Обнимают Лялика, гладят ему спину, ноги, ласкают. В ушах у Лялика звенит, плывет перед глазами туман, — или сумрак. И ему уже не стыдно, он хочет знать все больше и больше, и он всем телом прижимается к Насте, а она тихонько смеется и шепчет:
— Миленький, хорошенький... маленький... хорошо, ведь хорошо, да?
По ту сторону перегородки, где кровать Лялика, светло и пусто. Крашеный, чисто вымытый пол холодно блестит вдоль половиц длинными бликами. С потолка сердито смотрит бабушкин профиль. Нос у него загнулся крючком. Слышится из-за перегородки жадный, отрывистый шепот, а прорванный трехугольник пуст и черен. Он не смотрит.
В спальной горит красная лампада, освещает с одинаковой, ласковой любовью коричневые лица в золотых сияниях и белые, высоко взбитые подушки, — такие широкие, мягкие, на которых так хорошо и удобно лежать вдвоем.
В пустых комнатах время идет медленно. А там, за перегородкой, оно пролетает быстрое и горячее, и каждая минута — как лихорадочный бред, неизгладимо бороздящий душу.
Фитиль потрескивает в красной лампаде. Масло выгорело. Огонь уменьшается и блекнет. Тени подымаются выше, потом посиневший огонек начинает мигать, ловит свои последние вздохи. Тени подпрыгивают и коричневые лица оживают, делают гримасы и шевелятся. Еще один, чуть слышный треск. Погасло. Слабо виднеются только белые, горбатые массы подушек.
В соседней комнате прислушивается к шепоту бабушкин профиль.
— Пора, Лялик, миленький... Наши приедут — вдруг застанут? Ну нельзя же, ну... Будет...
Через комнату опять бежит маленький человечек в коротенькой детской рубашке. Обжигает голые подошвы о холодные половицы. Прыгает в кровать, накрывается с головой одеялом.
Все тело томительно ноет, — от усталости, от непривычных, изнурительных ласк. Дум совсем нет в голове. Там шумит что-то, как будто множество крошечных кузнецов работают своими молоточками. Веки с болью закрываются на воспаленных глазах.
А внутри изнуренного тела постепенно нарастает, быстрее и быстрее, что-то острое, жгучее, большое, подымается к самому горлу и вдруг начинает давить рыданиями.
У кровати хлопочет Настя.
— Лялик, миленький, что ты? Выпей воды, вытри слезки... Ведь это хорошо, ничего нет худого... Маменька сейчас приедет, посмотрит, а у тебя глазки заплаканные.
Рубашка свалилась у нее с одного плеча и обнажилась вся упругая, круглая грудь, на которой ненужно треплется потертый серебряный крестик. Но Лялик уже не смотрит на эту наготу и близкий запах женского тела вызывает в нем тошноту и отвращение. Он все глубже зарывается лицом в подушку, тянет на себя одеяло и всеми силами старается подавить непослушные рыдания.
— Уйди... Не надо... Уйди же!
И когда Насти нет больше и не пугают ее гибкие, круглые, похожие на змей, руки — рыдания затихают сами собою, кузнецы перестают дробить молоточками и понемногу, из кусков и обрывков, складываются мысли. Они плывут теперь серьезные, строгие и безнадежные.
Ну, вот и все. Кончено. Нет ничего больше, чего Лялик не знает. Поэтому он сделался теперь совсем другим, чем был раньше. Все изменилось.