Папа хихикает. По звуку их голосов Лялик догадывается, что они стоят рядом, у зеркального шкафа. Мама слегка вскрикивает, потом шипит.
— Тсс... Сумасшедший стариченка. Там, может быть, еще не спят. Что, тебе двадцать лет?
— Хотя и не двадцать, а все-таки... Знаешь, тебе это платье очень идет. Мне даже Сергей Силыч говорил: какая у вас жена интересная. Вот дурак, а? Тоже человек со вкусом. И своему сухарю постоянно рога наставляет. Хе-хе...
Лялику делается жарко.
И они тоже. Конечно, и они тоже. Как он мог раньше не подумать об этом? Они такие же, как сам Лялик. А раз это так, то, значит, они ничего не увидят.
Настя это знает и потому спит так спокойно. Да, она хитрая.
Мама чем-то недовольна.
— Глупости болтаешь. Сергей Силыч такой примерный семьянин. Как только ты выпьешь...
Папа легонько присвистывает.
— Семьянин. То-то у него и детки хороши выросли. Этот Витька — сущий архаровец. Ты, пожалуйста, не пускай к нему Лялика. Научить, черт знает, чему.
Не шевелясь, с закрытыми глазами, Лялик опять жадно ловит каждое слово. Витька ему самому не нравится, потому что ловил летом лягушек, вывертывал им лапки и хохотал, а лягушкам было больно. Но чему он может научить?
— Ты преувеличиваешь. Они так славно играют. Подходят по возрасту. И потом наш Лялик... — мама понижает голос. — Он, конечно, часто шалит, но у него такая чистая, неиспорченная натура. Витя едва ли может его испортить.
Лялику делается еще жарче. И тут же, рядом со стыдом и тревогой, вырастает в нем что-то, похожее на буйную радость. Они ничего не знают и никогда не будут знать, потому что они глупые, смешные и гадкие, — такие же гадкие, как все.
Грех все-таки остается. И Бог может не простить, потому что он-то все видит. А что, если это только так говорят про него? А на самом деле... Тогда не может быть святых... и вообще — ничего... Ну, и пусть.
Мама говорить таким же осторожным, пониженным голосом:
— Пойти посмотреть, как он спит.
Лялик остается все в той же позе. Шевелиться нет времени. Тогда поймут, что он не спал и будут расспрашивать. Мама осторожно подходит, нагибается. Он чувствует ее близость. От нее пахнет почти так же, как от Насти, — и это противно. Целует его в лоб и долго смотрит, — так долго, что у Лялика замирает дыхание. Потом удаляются в спальную ее шаги.
— Послушай, папка... Этот наш Лялик — прямо ангел. Представь себе, он сложил ручки вот так, крестиком... Щечки разгорелись во сне... И лежит совсем, совсем, как херувимчик.
Скрипит постель. И папа говорит, позевывая:
— Мм... да... ну... Это хорошо. Вот только в попы он все собирается. Не люблю я попов, кроме отца Якова. Впрочем, это пройдет. Да... Ложись, старуха.
Голоса затихают. Папа шепчет совсем тихо еще что-то, от чего мама смеется, но этого уже нельзя разобрать.
Лялик осторожно поворачивается лицом вниз. Из глаз у него начинают бежать одна за другой слезы, — крупные, горькие, беззвучные.
— Ну, и пусть.
Кусает подушку, а подушка уже вся мокрая и соленая.