Теперь ему скучно. Он стоит посреди комнаты и прислушивается. Откуда то издалека доносятся смутные звуки и шелестят непрерывно, как кофейная мельница. Это разговаривают в кухне.
Там тепло, пахнет мягкой булкой и вчерашними щами. Вокруг привешенной к стене жестяной лампочки с рефлектором собрались, должно быть, бойкие рыжие тараканы, замерли на месте и шевелят усиками. И потом, там всегда так интересно говорят. А когда горничная выходит в комнаты, кучер хитро подмигивает одним глазом, обнимает Петровну и своей большой, черной рукой мнет ей груди. Тогда Лялика начинает жечь что-то внутри, и от любопытства, что будет дальше, у него вспыхивают щеки.
Сегодня Лялик сердит на кучера. Тот отказался прокатить его на водовозке, — совсем немного, только один переулок! — а затем еще наябедничал папе.
И он не пойдет в кухню. Или, может быть, придет потом, попозже. Кучер подмигнет левым глазом и начнет рассказывать смешные истории о мужчинах и женщинах, и все будут смеяться, а тараканы будут чинно сидеть кружком вокруг лампы и шевелить усиками.
Из зала и гостиной ползет темнота. Кажется даже, что она выперла углом сюда, в кабинет, и, поэтому, против двери темнее, чем у письменного стола и даже у книжной этажерки.
Далеко, в зале, мутно блестит золото. Если внимательно прислушиваться, то чувствуется, что там что-то слегка шуршит и волнуется, как будто бьются в темноте широкие, легкие крылья.
А темнота вся состоит из крошечных, тесно слившихся, насаженных одна на другую, точек, которые бегут, словно их гонят эти невидимые крылья. Плывут всей толпой в одну сторону, останавливаются на мгновение и бегут обратно. Мелькают.
Это немного страшно: крылья, точки. Днем все такое простое, холодное, приросло к своему месту. Каждая вещь, каждый угол пахнут по-своему, но от этого все кажется еще проще, потому что знакомо. Ночью все надевает другую одежду, и рама, которая блестит, совсем не та, в которую вставлены бояре на свадьбе. Та засижена мухами и пахнет от нее сургучом и водкой. А эта строгая, гладкая, но подмигивает, как кучер.
У Лялика по спине, от поясницы к плечам, бежит холод. И Лялик знает, что если он войдет сейчас в темную комнату, то этот холод сделается ледяным, передернет судорогой, а по коротко-остриженным волосам кто-то проведет жесткой щеткой.
Когда папа с мамой дома, — папа набивает папиросы или пишет ведомости, мама вышивает гладью, или читает, — и темноты нет. То есть она начинается, только если Лялик проснется ночью и прислушивается.
Все-таки, очень хорошо, когда их нет дома. Можно везде ходить, все трогать. Рыться в ящиках письменного стола, где целая куча всяких вещей, — и многое совсем неизвестно, для чего. Можно сидеть в кухне, разговаривать там и смеяться, чувствуя себя совсем другим, чем в комнатах. Вечер, в конце концов, выходит длинный и очень интересный.
Из двери в гостиную выпирает темнота, мелькают точки. По спине опять начинает пробираться холод, и Лялик торопливо отворачивается.
Ровный красный свет, мягкий и ласковый, как пуховый. Лялик делает два шага влево, видит огромный, старинный образ трех святителей в широкой раме, но без ризы, тройную серебряную цепочку и красный стеклянный стаканчик лампады.
Против иконы — большое кресло с прямой спинкой, обшитое клеенкой, под кожу. Клеенка потрескалась, с трещин отдираются мелкие чешуйки, и на этом кресле даже мама позволяет сидеть с ногами.
Лялик идет в спальную. Там две сдвинутые вместе кровати, накрытые одним общим, широким одеялом. На этих кроватях хорошо кувыркаться через голову. Просторно и мягко.
Лялик лезет на папину кровать, становится на четвереньки, упирается теменем в одеяло и подбрасывает ноги. На мгновение пол и потолок смешиваются, стены качаются и под ногами мелькает пыльная штукатурка потолка. Потом спина гибким полукругом ложится на мамину кровать.
Мамина кровать — эта, ближе к стене. Но иногда папа и мама лежат на одной. Лялик сам это видел. Раньше, когда он был еще совсем маленький, видел даже чаще, чем теперь. Но, конечно, они лежат вместе просто так, — потому, что вдвоем веселее; Может быть, еще очень давно, когда они оба были совсем молодые, — другое дело. А теперь... Разумеется, они только лежат. Лялик не допускает мысли, чтобы между папой и мамой могло быть еще что-нибудь другое...
Теперь — на папину. Опять ноги чертят в воздухе. Лампада, как будто, делает огромные размахи, но не опрокидывается и горит попрежнему ровно. Делается жарко и в висках бьются жилки. Будет.