Лялик забирается в клеенчатое кресло, — такое большое, но уютное, — поджимает ноги калачиком. Прямо на него смотрят три вселенских святителя. Он знает их по именам. Самый высокий, посредине, со страшными глазами и черной бородой клином — Василий Великий. Направо — маленький, сухонький старичок со сморщенным личиком и крошечной бородкой на самом конце подбородка — Златоуст. Налево — простой, похожий на отца Якова, старик, — Григорий. Когда папа уезжает в командировку, или когда ему дают новый орден, этот образ выносится в зал. Там святителей ставят на угловой столик, в суповую миску перед иконой наливают воды. Приходит отец Яков, надевает епитрахиль и служит молебен, после которого целую неделю во всем доме пахнет ладаном.
Отец Яков и еще, пожалуй, воинский начальник,— самые интересные гости. Остальные все одеваются так же, как папа и тоже служат в акцизе, под начальством у папы, а батюшка и воинский — особенные. Воинский начальник воевал с турками и на сюртуке с красным воротником висят у него кресты, которые он называет боевыми: серебряный и железный. Он умеет рассказывать, как рвутся бомбы, как режут ноги в госпиталях и как переходили Дунай.
А отец Яков, во-первых, не совсем настоящий мужчина, потому что не носит штанов, а кроме того, в нем, собственно говоря, сидят два человека. Один обедает, пьет водку, закусывает сардинкой, играет в карты и разговаривает с папой о чем-то скучном, а другой надевает епитрахиль, ризы и говорит с самим Богом на особенном, непонятном и, поэтому, очень красивом языке. Когда он служит в соборе с дьяконом, то совсем похож на Григория Богослова.
Лялик смотрит на святителей и в нем опять просыпается давнишнее желание. Он серьезно хочет быть батюшкой или, еще лучше, монахом, потому что из монахов выходят архиереи, а архиерея даже сам отец Яков, очень боится и называет владыкой.
Нехорошо только, если борода у него будет такая же, маленькая, как у Златоуста. И потом, если быть монахом, то лучше поехать в Египет, потому что там отшельники живут в пещерах и питаются финиками.
Месяца этак два-три тому назад отец Яков совсем был похож на святого Григория, хотя и не надевал тогда епитрахили. Это случилось за обедом, на маминых. именинах. Сначала ели разварную рыбу, красиво обложенную разными кореньями и кусочками лимона, а потом один акцизный начал говорить о Боге.
Акцизный говорил, что существование Бога доказать нельзя, а батюшка уверял, что можно, и тут же приводил доказательства. Лялик слушал. Доказательства отца Якова представлялись ему неубедительными и это было досадно, потому что сам Лялик не понимает многого, что делается на свете, боится умирать — и в Бога очень крепко верит. Досадовал, морщил лоб и старательно думал, как бы помочь отцу Якову.
После рыбы подали жаркое, пили вино и говорили уже о жалованье, которое обещают увеличить. Как раз в это время Лялик придумал.
Он с торжеством посмотрел на акцизного и сказал:
— А я знаю, что Бог есть. И могу доказать.
Мама потянула его за рукав.
— Перестань, милочка. Не вмешивайся, когда говорят старшие.
Но мысль уже сидела в голове, — такая ясная и убедительная, что никак нельзя было оставить ее про себя. Лялик заболтал ногами под столом и, все так же радостно глядя на акцизного, который со вниманием повернул голову в его сторону, объяснил:
— Это очень легко доказать. У девушек не бывает детей, а когда они выходят замуж и батюшка надевает им венцы, то они начинают родить. Значит, Бог есть, потому что он слышит, когда ему молятся, и делает так, как нужно.
И тут-то отец Яков подобрал губы и сделал совсем такое лицо, как у Богослова. Акцизный уронил салфетку, полез за нею под стол и, когда поднялся, то лицо у него было очень красное и все прыгало от смеха.
После обеда папа позвал Лялика в кабинет, смотрел злыми глазами и кричал, чтобы Лялик не смел никогда больше говорить о том, чего не понимает, и не заставлял бы своих родителей краснеть за его невоспитанность.
— Тебя, негодяй, еще только на будущий год будут отдавать в гимназию, а ты уже ведешь себя, как самый настоящий уличный мальчишка.
После этого разговора Лялик думал целый день. Потом лег спать и опять думал. И уже перед самым сном вдруг понял, сложив результат из того, что уже знал и о чем только догадывался. Понял, что сказал глупость. Так говорить нельзя, потому что это относится к тайне.
Тогда ему сделалось совсем стыдно, он зарылся лицом в подушку и видел плохие сны. А к стыду примешивалась еще большая досада, что он так глуп и не догадался раньше.