С того дня отец Яков еще не был в гостях,— говорят, уехал на какой-то съезд, — и поэтому особенно запомнилось его лицо, похожее на Богослова. И было неприятно, что он — священник, а, должно быть, знает хорошо такие вещи, от которых нужно краснеть. Может быть, он даже — самый обыкновенный мужчина, хотя и не носит штанов. И у него, кажется, тоже есть дети. Тогда лучше быть монахом, даже если и не выйти потом в архиереи.
Лялик жмется к высокой спинке кресла, смотрит на угодников, а те трое — на него. Лампада ярко освещает их до пояса, а между Василием и Златоустом протянулась, как пыльная веревочка, тень от цепочки.
У святых темные лица. Василий даже совсем коричневый, как обои в гостиной, и под глазами у него полукруглые тени. Должно быть, они все жили в Египте и очень загорели. Там, в Египте, пальмы не отбрасывают никакой тени, когда солнце стоит — как это? — в зените. А зонтиков монахам носить нельзя. Солнце жжет их с зенита, а они ходят босые, с открытыми головами и одеты во власяницу.
По песку ползают скорпионы и кусаются. Если какой-нибудь монах грешит, то он умрет от укуса, а праведный останется жив. Лялик будет брать скорпионов в руки и ласкать их. Потому что он будет любить всех, даже скорпионов. Будет любить Андрея Иваныча, учителя. И простит ему грехи. А Андрей Иваныч примется целовать его босые ноги и плакать.
Впрочем, на первое время Лялик будет принимать у себя гостей очень редко. Он уйдет далеко, далеко в глубину пустыни и там выстроит себе хижину. Стены сложит из камней, а крышу покроет соломой. И внутри будет только кружка воды, кусок черствого хлеба и финики.
Днем он будет ходить по пустыне и петь псалмы, а ночью молиться. Взойдет на холм, ляжет там крестом, на острых камнях, и будет так лежать, пока Бог не скажет: — „Встань, довольно“...
Так пройдет пять — больше — двадцать лет. У Лялика вырастет борода, — большая, до пояса. Сначала темная; котом поседеет. Все эти годы он проведет в молитве и ни с кем не будет разговаривать.
Через двадцать лет Бог наградит его за праведность и сделает чудотворцем. Тогда он уйдет из пустыни, начнет ходить по всему свету и творить чудеса. Коснется рукой — и больные выздоровеют. Если придут голодные — он их накормит. Папе с мамой тоже сделает что-нибудь хорошее. Например, можно купить им поместье, о котором папа часто мечтает по вечерам, когда набивает папиросы. Андрей Иваныч опять упадет на колени, а Лялик скажет ему:
— Прощаю тебя, сын мой. Иди с миром.
Выйдет навстречу отец Яков, будет махать кадилом и петь, как на молебне:
— Святый, преподобный отче, моли Бога за нас.
Когда Лялик совсем состарится, он вернется в пустыню, в свою прежнюю хижину. Опять будет лежать крестом на вершине каменистого холма и молиться. В одну такую ночь прилетит с неба ангел, возьмет его душу и унесет в рай. Там вокруг головы у Лялика будет крепкое, как корона, и блестящее золотое сияние.
Все это очень хорошо. Гораздо лучше, чем быть воинским начальником и воевать с турками, потому что, на войне режут ноги, — а это очень больно и совсем некрасиво
Вот только лежать крестом. Должно быть,трудно.
Лялик открывает глаза, которые он закрыл, чтобы лучше думалось, и пристально смотрит на трех вселенских святителей. Василий Великий возвращает этот взгляд, — и теперь он как будто более ласков. На темно-коричневом лице застыло что-то, похожее на улыбку.
Сморщенный Златоуст придерживает одной рукой книгу, а другую немного выставил вперед и сложил зайчиком длинные пальцы. Что там написано, в этой книге? Вот, если бы открыть крышку и посмотреть, как „Ниву“. Наверное, там есть все нужное для того, чтобы стать святым.
А все-таки лежать крестом... Нужно попробовать.
Между стеной и креслом желтый крашеный пол не покрыт ковром. Лялик соскальзывает с дивана, присаживается на корточки и прикасается ладонью к скользкой, гладкой половице. Холодно, как лед, и так же твердо, как камень.
Лялик становится на колени, смотрит на святителей, медленно крестится и шепчет начало какой-то молитвы. Дальше он забыл, но это все равно. Достаточно.
Ложится грудью на пол, вытягивает руки перпендикулярно к туловищу. Сквозь шерстяную курточку чувствуется холод. Подбородок упирается в жесткое, крашеное дерево и глаза ничего не видят перед собою, кроме убегающей в угол желтой половицы. Остро пахнет мылом, сырой тряпкой и пылью.
Начинает ту же молитву. Растягивает слова, мысленно произнося их нараспев, как отец Яков в церкви. Но слов все-таки хватает не надолго и опять приходится возвращаться к началу. Руки уже ноют и хочется пошевелить пальцами, в промежутках между которыми почему-то чешется кожа. Но шевелиться нельзя.