Постепенно охватывает странное, дремотное оцепенение. Ноги кажутся длинными, через всю комнату, и от самых пяток до затылка ровной, почти приятной дрожью бежит холодок. Узкая черная щель между половицами притягивает взгляд и нельзя оторваться от нее.
Нет, совсем не так трудно. И нужно еще лежать и шептать. Если не шептать, то совсем задремлется, а это — грех.
В углу, там, где половицы прячутся под карнизом, что-то скребется легонько, едва уловимо. Но этот звук, все-таки разрушает оцепенение и Лялик настораживается. Мышь?
Забывшись, шевелит рукой и делается почти до слез досадно, что не выдержал. Вот же, опять нужно лежать. Теперь в наказание.
В углу тоненькие лапки скребут обои. Затем там показывается что-то темное, передвигается в густой тени, выползает на сильнее освещенное место. Таракан, — огромный, черный, с коленчатым толстым животом.
Лялик приподнимает голову. Опять шепчет молитву. Ну, может быть, он проползет мимо. Нужно лежать.
Таракан останавливается в раздумье, направляется было к кроватям, но передумывает и держит курс прямо на Лялика. Еще немного — и поползет прямо по лицу своим противным животом.
Лялик торопливо вскакивает. Кракс! Таракан раздавлен. Из треснувшего живота лезет что-то белое. Гадость. И это сразу прогоняет очарование, и образ с угодниками — теперь просто доска, на которой нарисована потрескавшаяся и потемневшая от времени картина.
Египет отошел вдаль. Снова белые подушки, широкое, разостланное на две кровати, одеяло.
Мягкий, но слишком красный свет надоедлив. Хочется опять в кабинет, где все белее и проще.
В кабинете садится перед письменным столом и, закинув обе руки за голову, начинает свистеть. Это тоже можно делать только без мамы, потому что она сейчас же бьет его пальцем по губам и говорит, что свистят только уличные мальчишки.
— А твой папа — статский советник. Ему не нужно уличных мальчишек. Хочешь, я отдам тебя прачке?
Лялик вспоминает какой-то знакомый мотив и старается воспроизвести его со всей точностью. Кажется, выходит хорошо, но все-таки скоро надоедает.
Идет к книжной этажерке и читает надписи на корешках. Книги всякие: толстые, тонкие, в переплетах и в простых бумагах, — зеленых, серых и желтых. Вон та толстая, кожаная, которая стоит в верхнем углу — библия. Ее тоже, в числе многих других, не дают читать Лялику, но он не берет ее и сам. В другой, тоненькой, написано все тоже самое, но короче и гораздо понятнее.
На самой верхней полке, так высоко, что ее можно достать только забравшись на стул, стоит толстая зеленая книга без переплета, с треснувшим вдоль корешком. Папа называет ее „медицинская“, и на ней лежит самый строгий запрет. Поэтому Лялик смотрит ее каждый вечер, когда никого нет дома.
Там много картинок, черных и раскрашенных. Сначала все скучное: черепа, кости, какие-то чертежи, в которых ничего нельзя понять. Потом мясо, кишки. Когда-то Лялик досматривал книгу только до этого места, а потом ставил ее обратно на полку, потому что делалось скучно, но недавно, уже много времени спустя после маминых именин, заглянул в конец и нашел там самое интересное. И когда смотрел, сердце у него билось учащенно, а кровь приливала к вискам.
Там, в конце, было нарисовано в самых разнообразных видах как раз то, что скрывают во всех других книжках и о чем нельзя говорить Когда Лялик в первый раз смотрел на все это, перед ним открывалось что-то новое и жуткое, и было так же страшно, как в темном и молчаливом церковном алтаре, куда однажды взял его с собою отец Яков.
В книге Лялик нашел тайну мужчины и женщины и тайну рождения, — и в конце концов только подтвердил этим то, о чем догадывался и что подозревал уже раньше. Нарисованное казалось ему безобразным, но это было жгуче интересно и потому привлекательно.
Когда страх прошел, Лялик показал картинки Насте, горничной. Настя унесла книгу в кухню и там много смеялись. Лялик начал подозревать, что это совсем не страшно, а, должно быть, только интересно и весело. Ведь когда в кухне говорили об этих вещах, то всегда громко хохотали или сдержанно хихикали, сверкали расширившимися зрачками, а кучер обнимал Петровну и мял ей груди.
Лялик подставил к этажерке стул, потянулся было за зеленой книгой с лопнувшим корешком, но раздумал и спрыгнул на пол. Ведь там все старое. Приятно все-таки смотреть, потому что разгораются щеки и бьется сердце, но лучше и еще интереснее будет пойти в кухню и слушать. Теперь можно уже помириться с кучером.
В гостиной насторожилась темнота. Там что-то крадется и шепчет, бьются невидимые крылья, мелькают точки. Загадочно блестит неведомо откуда пришедшим светом край золоченой рамы.