Наслышанный, что занюхивают водку черным хлебом, не закусывая, алкоголики, я сидел настороженно, соображая, как это правильно понять и оценить.
То, что она занюхивала спирт горбушкой черного хлеба, разумеется, меня несколько озадачило, однако не убавило моего почтения к ней как к выдающейся спортивной знаменитости, чья фотография была напечатана на обложке журнала “Огонек”. Впрочем, было еще существенное обстоятельство, определявшее мое к ней отношение: из двух последних лет жизни пять месяцев я провел в госпиталях и медсанбатах, где меня несколько раз резали; я знал, что такое старшая хирургическая сестра, называемая иначе старшей операционной, знал, какая это тяжелая и кровавая работа, и что бы Галина Васильевна себе в подпитии ни позволяла, я не мог не испытывать к ней уважения и как к медику.
— А ты мне нравишься! — вдруг сказала она таким радостно-приподнятым голосом, что я несколько смутился. — У тебя отличный брюшной пресс! И плечевой пояс дай Бог каждому! Тебе надо серьезно заниматься спортом...
При этом ладонью правой руки она делала возвратно-поступательные движения, поглаживая меня от солнечного сплетения, — я мгновенно напряг мышцы живота — до гульфика, как именовала бабушка ширинку, и обратно, деловито ощупывая напружиненную мною мускулатуру живота. Наверно, у спортсменов, тем более знаменитых, такое свойское обращение с окружающими было обычным, нормальным, и мне следовало относиться к этому и к некоторым другим странностям Галины Васильевны с пониманием.
— Ты мне все-таки скажи: я тебе нравлюсь? — снова спросила она.
Она ставила меня в затруднительное положение. Я знал, что офицер не должен обманывать женщину и не должен лицемерить, но что же в таком случае я мог ей сказать? Если бы она была лет на пятнадцать или хотя бы на десять помоложе, как, например, Натали, она, возможно, могла бы мне понравиться, — если бы к тому же была поменьше ростом и миниатюрней. Но в ее-то пожилом возрасте, в качестве кого?.. Как человек?.. Я знал ее всего полтора или два часа, что же я мог ей сказать?.. Между тем, с легкой, и озорной, и загадочной улыбкой, продолжая покусывать нижнюю губу, она выжидательно смотрела на меня.
— Вы... хорошая... — наконец вымолвил я.
— В этом можешь не сомневаться! — сказала она, и я почувствовал, что она ожидала большего и, видимо, разочарована, и мне снова стало неловко.
В ней действительно было что-то хорошее, откровенное, располагающее, и если бы в жизни она, например, оказалась моим лечащим врачом или палатной медсестрой в госпитале, или, допустим, учительницей в школе, или преподавательницей в академии, все сложилось бы путем: я бы испытывал к ней уважение, а может, и симпатию, и у нее бы наверняка не возникло никаких претензий ко мне как к больному, ученику или слушателю.
Однако тут получалось иначе. Она предлагала, чтобы я обращался к ней на ты, звал ее Галочкой и ничего не стеснялся, и, более того, ощупывала и поглаживала мышцы моего брюшного пресса, кисть моей руки и даже, если не ошибаюсь, щекотала ладонь. По возрасту она без малого годилась мне в матери, было в этом что-то противоестественное, с каждой минутой я испытывал все нарастающую неловкость и стыд.
А она, ничего не замечая, как ни в чем не бывало, с той же озорной насмешливостью в глазах спрашивала:
— Что же ты сидишь как истукан?
То, что она меня сравнивала с истуканом, для офицерского достоинства представлялось обидным или даже оскорбительным, но надо ли оправдываться, возражать и что конкретно мне следовало ей сказать, — сообразить я не мог и потому, некстати вздохнув, молчал.
— Нет, мы должны с тобой. Выпить! — вдруг с безапелляционной решимостью заявила она. — Обя-за-ны!.. За нас! И не смей отказываться, — ты меня обижаешь!
“За нас!”, то есть за выигравших войну, в мае и летом сорок пятого года среди офицеров в Германии был самый распространенный, можно сказать, обязательный тост, без него не обходилось ни одно застолье. Она налила мне в рюмку спирта, добавила чуть-чуть воды, наполнила и свой стакан, пододвинула ко мне тарелку с редиской и малосольными огурцами, положила кусочек хлеба и с хмельной приветливо-озорноватой улыбкой, заглядывая мне в глаза, подняла рюмку.
— За нас!.. За то, чтобы далекое стало близким!
Мы чокнулись и выпили, — хотя мне ничуть не хотелось, я пересилил себя. Занюхав спирт все той же горбушкой черного хлеба, Галина Васильевна положила ее назад в хлебницу и снова ладонью правой руки стала поглаживать меня от солнечного сплетения, — я мигом напряг мышцы живота — до гульфика и обратно, и снова, как и на веранде, раздался одобрительно-похвальный или даже восторженный возглас: